Дочь орла

— Красивый, — сказала она. — А я никогда не была красивой. Целый выводок золотоволосых царевен, а тут родилась я, серая мышка. Я думаю, поэтому мне и разрешили выйти замуж. Когда они разглядели, как хорош мой муж, дело было уже сделано, и ничего изменить было нельзя.

— Они были слепы, — сказал он.

— Удобно быть мышкой. Можно делать что хочешь, и никто не заметит.

— Но это же не мышка, — возразил он, — это маленькая серая кошка.

Она улыбалась.

— Да, — сказала она. — Это кошка, которая любит казаться мышкой. Но иногда она потягивается, выпускает свои когти, вот так, — говорила она, стаскивая с него одежду, — она машет длинным гибким хвостом и показывает свои белые острые зубки.

Она, ласкаясь, куснула его в шею. Он потянул ее к себе. Он не сердился, когда она так шалила. Она любила его смех; для нее было игрой рассмешить его, а к тому же у нее был игривый нрав. Он забывал с ней привычку держаться достойно.

Сцепив руки у него на шее, она повисла на нем. Он был сильнее, чем казался, и спокойно выдерживал ее вес. Но он еще не стал улыбаться.

— Если бы ты была моей женой, — сказал он, — ты бы не осмелилась так насмехаться надо мной.

— Да неужели? — Она закинула голову, глядя пристально ему в лицо. — Тебе пришлось бы бить меня каждый день. И дважды по воскресеньям. И то вряд ли бы я счала разумнее.

— Я никогда не бью мою лошадь. Как же я стану бить мою женщину? Я бы укротил тебя моим положением.

— Что ты говоришь о лошади? Ты позволяешь ей думать, что это она тебя укрощает; когда же она слушается тебя, то только потому, что сама этого хочет.

— Значит, ты думаешь, что ты укрощаешь меня?

— Даже если и так, разве я сознаюсь?

Наконец он улыбнулся. Она ответила ему счастливой улыбкой.

— С тобой можно сойти с ума, — сказал он.

Она радостно кивнула.

— Ты постоянно меняешься и все равно постоянно сводишь с ума.

— Очаровываю, — сказала она.

— Сводишь с ума.

Он поцеловал ее в подбородок и поднял ее на руки. Ему пришлось перевести дыхание. Он был силен, она была маленькая, но все же кое-что весила. Он покрепче подхватил ее и, не сгибаясь под тяжестью ноши, понес в постель.

После этого подвига и последовавших за ним ему потребовалось время, чтобы прийти в себя. Она уже встала, с огорчением услышав колокола, призывавшие горожан к вечерне. Он лежал в постели, по-прежнему немного стеснительный, несмотря на все их греховные забавы, а может быть, он просто мерз и поэтому натянул одеяло до подбородка. Она так ждала лета, чтобы со спокойной совестью не давать ему прятаться под одеялом.

Его поцелуй был горяч, и в нем оставалась неутоленность. Она поспешила уйти от искушения.

Может быть, ее делало смелой выпитое вино; может быть, они стали слишком уверены в своем везении — ведь до сих пор никто ничего не заметил. Она поспешно вышла из дома, где оставила Исмаила, и сразу же налетела на мужчину, проходившего мимо. Она чуть не упала, но он подхватил ее и удержал на ногах, бормоча слова извинения.

Слова ответных извинений, готовые сорваться у нее с языка, от удивления она проглотила. Генрих Баварский, один, даже без пажа, чтобы нести его плащ, на узенькой кривой улице всматривался в ее лицо, как будто припоминая. Она молилась в душе, чтобы он ее не узнал. Плащ на ней был темный, но под ним она, глупая, оставила придворное платье. Исмаил его даже не заметил.

А проклятый Генрих заметил. Выражение растерянности на его лице сменилось живейшей радостью.

— Госпожа Аспасия! Тысяча извинений. Я шел, ничего не замечая, как бык на своем пути, и не видел вас. Все в порядке? Вы не ушиблись?

Она покачала головой. Он, очень большой и очень германский, нависал над ней в вечернем свете. Ему нечего было сказать, но он, как истый варвар, не мог идти своей дорогой, оставив ее в покое. Он торжественно повел ее к началу улицы, усадил на край колодца и стал рядом. Ей показалось, что в его глазах блеснула холодная насмешка. Или нет, это было что-то другое, отнюдь не холодное?

Некоторым германцам вообще-то нравилась маленькая смуглянка в багряной одежде. Об этом можно спокойно размышлять в безопасности, во дворце. Но маленькая смуглянка в багряной одежде одна в городе, вечером, только что покинувшая объятия любовника, — может быть, по ней видно, что она грешница? Может, Генрих о чем-то догадывается?

Хоть бы он спросил ее, где она была, она бы сказала ему правду: она ходила за лекарством к врачу молодой императрицы; намек на тонкие и тайные женские дела. Никакой лжи. Пусть он спросит, и пусть поскорее уходит. Она должна поспешить.

Он не спрашивал. Она не могла уйти, не отодвинув его с пути. Он откровенно ее разглядывал, и ему нравилось то, что он видел.

— Ты красивая женщина, — сказал он. Пальцем приподнял ее подбородок. Она навострила зубы. Если ему вздумается ее поцеловать, она его укусит. — Очень красивая, — повторил он, улыбаясь самой своей очаровательной улыбкой. — Правда ли, что ты дочь старого Константина?

Она кивнула. Это позволило ей освободиться от его руки.

Он заулыбался еще шире, искренне, как ребенок.

— И тебя отправили сюда? О чем же они думали?

— О том, чтобы от меня избавиться, — сказала она.

Он засмеялся.

— Да, Иоанн не хотел, чтобы ты была там, где он может тебя видеть. Если вспомнить, как он заполучил свою корону.

— Он женился на моей сестре, — сказала она, — которая такого же происхождения, как я, но она гораздо привлекательнее для глаз.

— А, одна из этих светловолосых гречанок. Да, я слышал о ней. На мой вкус, темноволосые лучше.

Она уже поняла, к чему идет дело. Она встала, хотя оказалась неудобно близко к нему. От него пахло вином, потом и мужчиной. Она уперлась руками ему в грудь и толкнула. Он отступил назад больше от удивления, чем от силы ее движения.

Он хотел схватить ее за запястья. Она уклонилась.

— Моя императрица ждет меня, — произнесла она со всем достоинством, на какое ее хватило. — Всего доброго, господин герцог.

Она торопливо пошла прочь, чувствуя на себе его взгляд, и по спине у нее бегали мурашки.