Дочь орла

— Не ожидала, что ты ее так назовешь, — сказала Аспасия, когда Феофано, казалось, лежала удобно.

Феофано повернула к ней голову:

— Он хотел германское имя. Это было лучшим из тех, что пришли мне в голову.

Аспасия заботливо поправила одеяло:

— Пусть оно принесет ей удачу.

— Это должен был быть сын, — сказала Феофано раздраженно. Она опять не могла найти удобное положение. Аспасия поспешила ей на помощь, но та нетерпеливо передернула плечами, отказываясь.

— У моей матери нас было шестеро, прежде чем появился твой отец, — спокойно проговорила Аспасия. — Но он родился. Будь уверена, Бог пошлет тебе сына.

— Мне надоело рожать дочерей. Я хочу сына. Я хочу его каждой частицей своего существа.

Она утратила присущую ей рассудительность. Аспасия решила, что это все же лучше, чем холодная замкнутость.

— Значит, придется начинать все сначала, — сказала она. — Как только это станет возможно и мы тебе разрешим, вы можете начинать.

— Если муж мой вернется из Франции живым. — Феофано закрыла глаза. — Не слушай меня. Я устала, у меня все болит, я забываюсь.

— Иногда это просто необходимо, — ответила Аспасия.

Феофано открыла глаза. Они пристально смотрели на Аспасию. Эти глаза все помнили. Они не простили.

— Если бы не вы, ты и мастер Исмаил, я могла бы умереть.

— Кто знает, — сказала Аспасия.

Удивительно темные под светлыми волосами брови императрицы сдвинулись, образуя легкую морщинку на гладком лбу.

— Я хотела бы понять, — начала она, но покачала головой, — нет, не надо… Иди, я хочу заснуть.

Аспасия поклонилась и вышла. А что еще она могла сделать? Может быть, Феофано действительно лучше побыть одной, подумать о том, что такое грех и можно ли прощать чужие грехи, и еще о том, как научиться принимать то, чего не в силах изменить.

Она нашла Исмаила в конюшне. Кельнская конюшня напоминала Пещеру своим гигантским каменным сводом, под которым гулко отдавались все звуки. Цокот копыт, лошадиное ржание, людские голоса сливались в оглушительной какофонии. Все готовились в поход. Оттон решил собрать свои армии в Аахене и оттуда двинуться на войну. Люди должны увидеть, во что превратили процветавший город подлые франки. Они должны испытывать праведный гнев, чтобы лучше сражаться.

Тюрбан Исмаила колыхался в самой гуще непокрытых голов, шляп и шлемов. Исмаил наблюдал, как конюх седлает его лошадь. Он совсем не обрадовался, увидев Аспасию.

Она тоже не обрадовалась, когда увидела, что к седлу приторочен его ящик с инструментами. У нее был теперь свой, точно такой же ящик, подаренный им.

— Куда ты собрался? — спросила она.

— В Аахен. — Он закреплял понадежнее седельные сумки. Она поняла: в них лекарства.

— Ты не можешь уехать, — сказала она.

Он взял поводья у конюха, и тот поспешил на помощь кому-то другому. Лошадь, как ни странно, вела себя так спокойно, будто попала в родную стихию. Исмаил погладил ее по шее и шепнул что-то на ухо. Будто соглашаясь, она подула ему в ладонь. Держа ее в поводу, он двинулся к выходу.

Аспасия поспешила следом. После приезда в Кельн Исмаил вел себя странно: он только что не шарахался от нее. Похоже, он опять пытался повторить то, что собирался сделать перед тем, как ее свалила лихорадка. Она не могла придумать никакой другой причины.

— А как же императрица? — она почти кричала, стараясь не отстать от него.

— Императрица рада отделаться от меня.

Аспасия схватила его за рукав и дернула, заставив остановиться.

— Нет, вовсе нет! А если у нее начнется родильная горячка? Кто ей поможет?

— Ты. — Он легко освободился и пошел дальше, ловко увертываясь от лошадей и людей, стоявших на его пути. — Ты теперь знаешь все, что и я.

Аспасии удалось опять задержать его, когда они вышли наружу. Здесь суетились не меньше, но под открытым небом все казалось спокойнее, и на сей раз она удержала не его, а лошадь, схватив ее за уздечку.

— Ты не можешь ехать!

— Я должен.

— До Парижа?

— Если понадобится, то и до Парижа. — Он сказал, словно отрезал. — Армии нужны врачи. В случае необходимости я могу сражаться.

— Ты не можешь, — она была рада, что голос не изменил ей и в нем не было отчаяния. — Ты не можешь вот так просто взять и уехать.

— Я поступлю так, как считаю нужным. — Он оторвал ее пальцы с уздечки, не ласково и не грубо. — Ты должна от меня освободиться.

— Ты хочешь освободиться от меня?

Он чуть заметно покачал головой, сам того не желая:

— Пусть Аллах сохранит тебя.

Прежде чем она сумела остановить его, он оказался уже в седле.

О, если бы у нее была лошадь!

Запела труба. Император выступил в поход. Взамен суеты наступил сущий ад: все пришло в движение, кругом поднялся воинственный рев. Она едва успела отскочить в сторону, иначе ее бы затоптали. Она растерянно оглядывалась: в поднявшейся сутолоке Исмаил незаметно исчез.

Она даже не успела послать ему проклятье. Он бы все равно его не услышал.

21

Аспасия могла бы сказать Исмаилу, что его самопожертвование совершенно бесполезно. Жертвы не интересовали Феофано. Она видела только грех, видела грязное пятно и нежелание Аспасии отмыться. Отсутствие Исмаила ничего не значило. Разве только доказывало, что Аспасия упорствует.

Аспасия внезапно сделала и другое открытие. Она спала не одна, в замке слишком тесно, но постель с ней делила Феофано. Холодная, отчужденная, постепенно выздоравливающая Феофано, у которой было множество обязанностей регентши в отсутствие Оттона. Чем лучше становилось ее самочувствие, тем больше обязанностей она брала на себя и тем больше отдалялась от Аспасии.

Аспасии всегда казалось, что ей достаточно себя самой. У нее был философский склад ума и призвание к врачебному делу. Она всегда думала, что ей не свойственна особая чувствительность. Но она еще никогда не была совершенно одинокой. Когда она была ребенком, ее отец, несмотря на свои обязанности управлять страной, всегда находил время для нее. Потом у нее был Деметрий и почти одновременно с ним появилась Феофано. Когда она потеряла Деметрия, у нее осталась Феофано. Потом был Исмаил.

Теперь у нее не было никого. Вторая Матильда, мать которой была так недовольна ее полом, была слишком мала и интересовалась только грудью кормилицы. София и Аделаида были в Кведлинбурге, подальше от всех войн и тревог. Аспасия была совсем одинока, и это ее тяготило.