Дочь орла

Феофано отставила чашу в сторону, едва пригубив. Сложив руки на коленях, она смотрела на Аспасию. Ее пристальный взгляд показался бы вызывающим, не будь он так мечтательно мягок.

— Я говорила правду, — сказала она, — когда приехала сюда. Ты прекрасно со всем справилась.

— Хотя все было без твоего ведома и согласия?

— Ты всегда делала то, что тебе хотелось. Тебе захотелось исцелить этот город. Едва ли я могу быть этим недовольна.

Голос Феофано был спокоен, лицо безоблачно. Аспасия поставила свою полупустую чашу и откинулась на спинку высокого резного стула:

— Я не знала, что буду делать, пока не начала делать.

— Твое сердце знало.

— Наверное, так, — проговорила Аспасия. Она помолчала. Феофано тоже молчала. — Я приехала сюда, потому что сюда уехал Исмаил. Я осталась здесь, потому что не видела смысла следовать за ним дальше. Он считал, что мы должны уважать твои желания. Он всегда был лучшим слугой, чем я.

Феофано не нахмурилась и не вздрогнула, услышав имя Исмаила. Она сказала:

— Ты рождена не для того, чтобы быть слугой.

— Бог знает, для чего я рождена. Но знаю, что не для мирной жизни. И не для святости.

— И не для царствования, — сказала Феофано, — хотя ты можешь, когда захочешь.

— Нет, — подтвердила Аспасия, — не для царствования. Я вижу, что нужно сделать, и умею заставить людей это делать. Но мне это не доставляет удовольствия.

— Что же доставляет тебе удовольствие?

Аспасия не ожидала такого вопроса. Она взглянула на Феофано. Феофано смотрела внимательно, темными ласковыми глазами. Взвешивая каждое слово, Аспасия заговорила:

— Я люблю заниматься врачеванием. Я люблю чинить сломанное, лечить больных. Я люблю читать, когда есть время, люблю думать и полагаю, что я философ.

— И больше ты ничего не любишь?

— Ничего, — отвечала Аспасия.

Феофано опустила глаза. Лицо ее было неподвижно, словно лицо мраморной статуи.

— Он оставил тебя.

— Он сильнее меня, — сказала Аспасия.

— Он мудрее, — заметила Феофано.

— Ты же понимаешь, — сказала Аспасия, — что это мало что меняет. Я не выйду замуж ни за кого, кроме него. Я не буду близка ни с кем, кроме него. В этом я могу поклясться.

— Я никогда не считала тебя развратной.

— Я не развратна, — сказала Аспасия.

Щеки Феофано залились краской.

— И даже с ним. Если бы он был христианином, если бы вообще можно было как-нибудь…

— Это неважно, — сказала Аспасия. Она устала; устала от всего этого. — Он уехал. Я жалею, что огорчила тебя. Больше этого не будет. Чего бы ты ни захотела от меня, скажи, и я сделаю.

— А чего бы попросила ты?

Исмаила, сказала бы Аспасия, если бы была глупой. Она покачала головой.

— Ничего, кроме твоего прощения. Я никогда не переставала любить тебя.

Феофано не была готова к этому разговору. Возможно, она никогда не будет к нему готова. Она чуть заметно покачала головой:

— Что прошло, то прошло. Нас ждет весь мир, и впереди много времени. Я была бы рада, чтобы ты всегда оставалась его частью.

У Аспасии не было слов. Ей было нужно не это, не эта холодная любезность.

Она внезапно поднялась, не думая, помимо воли. Она опустилась у ног Феофано и положила руки на колени императрицы. Феофано смотрела на нее с непонятным выражением.

— Госпожа моя, — сказала она, — Феофано. Можем ли мы начать все снова? Я плохая слуга, но, какова бы я ни была, я отдаюсь твоей воле.

— Я принимаю тебя, — сказала Феофано. Она взяла Аспасию за руки. Руки ее были холодны, но они постепенно теплели в руках Аспасии. Она подняла Аспасию и поцеловала. Это не был поцелуй мира, но перемирия и начала примирения.

Аспасия хотела уйти, но Феофано еще не закончила.

— Я подумала, — сказала императрица. — Тебе не подобает быть просто моей прислужницей. У тебя должно быть что-то собственное: положение в этом королевстве, уважение и, если говорить о более земных материях, доход. — Она опередила протесты Аспасии. — Я знаю, что ты зарабатываешь врачеванием. Это почти то же, что торговля, если бы ты не получала от этого удовольствия, я бы сказала, что это недостойное тебя дело. Нет, Аспасия. Ты должна занять приличествующее положение. Прежде чем покинуть Кельн, я определила на твое имя одно поместье. Оно не очень велико, но процветает и всего в трех часах езды от Магдебурга.

— Но… — начала Аспасия.

— Ты сказала, все что угодно, — напомнила ей Феофано. — Ты сделаешь все, что бы я ни просила. Я прошу тебя принять этот подарок. Ты всегда мало заботилась о своем достоинстве. Пора кому-то другому позаботиться о тебе.

— Но что я буду делать с этим поместьем?

— Управлять им, конечно. Заботиться о людях. Делать, что нужно.

— Ты отсылаешь меня прочь? — Аспасия сказала это очень тихо, почти шепотом.

Феофано услышала.

— Я делаю то, что я делала бы для любого другого знатного человека в королевстве. Я даю тебе земли, чтобы управлять ими от имени императора и передо мной. Ты все еще — если желаешь — моя слуга.

Аспасия склонила голову. Она была не умнее ребенка, опасаясь, что ее отсылают, когда Феофано хотела оказать ей честь. Неважно, что она не желала этой чести. Феофано это прекрасно знала. Это было так похоже на нее — смешать награду и наказание и все это преподнести в подарок.

— Если я могу по-прежнему служить тебе, — сказала Аспасия, я приму твой подарок, не скажу, что с радостью. Но я научусь получать от него удовольствие.

Феофано слабо улыбнулась.

— Иногда ты говоришь, как Лиутпранд.

— Так я сохраняю память о нем, — отвечала Аспасия. Она не хотела улыбаться, но сдержать улыбки не могла. Она поклонилась императрице и погасила улыбку, предназначенную Феофано. Как свеча в темноте: слабый, дрожащий, но достаточно яркий огонек.

22

Поместье называлось Фрауенвальд. От Магдебурга на муле до него можно было добраться за три с небольшим часа. Оно лежало в глубокой зеленой долине среди высоких гор, где протекала небольшая речка. В одном конце долины был дубовый лес, где свиньи отъедались желудями. Остальная земля была расчищена под поля, на которых сеяли овес, ячмень, рожь и немного пшеницы, под пастбища для скота и лошадей. Был и сад, обнесенный ивовым плетнем, чтобы защитить его от оленей.

В самом сердце долины, где река изгибалась широкой плавной дугой, стоял усадебный дом. Его окружал частокол, с воротами с южной стороны и другими на западе, против реки, видной за деревьями сада. Дом был больше обычного деревенского, но не такой огромный, как замок. Он был деревянный, с крутой остроконечной крышей, крытой ячменной соломой. Были еще два сарая, почти таких же больших, как дом, и множество мелких построек: амбары, дома для рабов и слуг, ткацкая мастерская, молочная, кузница и около самой ограды — навесы, под которыми хранили сено и снопы.