Дочери Евы

– Что ты творишь, Отче! – вскричала я.

Но Отче подмигнул мне, совсем как Ицик из пекарни на углу, и тогда, приложив фольгу к левому глазу, я увидела автобусную остановку и семилетнюю девочку, улыбающуюся золотозубым ртом. На голове девочки блистала корона, а в руках она держала скрипку, похожую на покрытую чёрным лаком китайскую шкатулку. Вокруг девочки плясали и прихлопывали в ладоши плешивый царь Ахашверош, Аман и переодетая царица Вашти.

– Видишь? – обернулся Отче, и я отшатнулась, потому что лицо у него было покрыто кирпичным загаром, а на ногах красовались пыльные сандалии из кожи.

– Ты – Иешуа? – обрадовалась я, но Отче нахмурил перевязанный пёстрой банданой лоб, и глаза его стали нестерпимо-голубыми.

Он рванул на груди полосатую майку и, скрипнув зубами, выдохнул в ставшее красным небо:

– Аллаху Акбар!

Тропа любви

Я не люблю людей.

Я поняла это как-то вдруг, подпрыгивая на заднем сиденье нарядного синего автобуса.

Рядовая, ничем не примечательная поездка. Все как обычно. Проплывающие за окнами пальмы, моя извечная утренняя сонливость, размытые краски надвигающейся жары.

Пассажиры большей частью – тоже часть пейзажа, впрочем, наверное, как и я сама.

Помятая блондинка в коротко обрезанных шортах – всем блондинкам блондинка – взбивая травленые перекисью кудряшки, льнет к славному малому, знойному мужчине за сорок. Мужчина, оказывая даме знаки внимания, горделиво вертит ладно посаженной гладкой головой. Голова по форме напоминает репу, на вершине которой ерзает крохотная вязаная кипа.

Чем наши женщины явно не обделены на новой родине, так это знаками внимания. Внимание это вездесуще, всеобъемлюще и несколько приторно. Объятая этим самым вниманием жертва – вечный источник сладострастия, гипотетического и реального. Сладострастием объята вся страна. Девяностолетние старцы ничуть не уступают юным отрокам. Сад наслаждений сулят все, от мала до велика.

Блондинка хохочет, извивается изнемогает членами. Она почти задыхается, обхваченная надежной смуглой рукой. Я помню ее же, идущую – вместе с перекормленной девочкой лет девяти. Девочкой, наделенной всеми признаками созревающей женственности, прорывающими тесное платье. С мягким жемчужным жирком бедер и груди, с полураскрытыми пухлыми губами, обхватывающими фруктовое мороженное «Артик» ядовито-зеленого цвета, и, по всей вероятности, вкуса, напоминающего вкус яблока или арбуза.

Если сидящая на переднем сидении дама в шляпке осуждающе покачивает головой, то ветхозаветный старичок напротив чуть ли не хлопает в ладоши. Глаза его по-детски восторженно огибают ноздреватый фасад – блондинки. Блондинка, понимая это, извивается еще яростней, воображая себя, по-видимому, одалиской на ложе любви.

Как-то, совершенно случайно, мы познакомились, и оказалось, что в прежней жизни одалиска преподавала русский язык и литературу в провинциальном городишке. Знаем мы этих любительниц словесности – вялых, заторможенных, пресных дев, непременно разведенных и несчастных.

Здесь они обретают второе дыхание, расцветают, расправляют увядшие крылья – и вряд ли вспоминают о строгих портретах седобородых классиков в полумраке учительской.

Я тоже любуюсь странной парой. Сказать по правде, автобусное время – это время моей личной свободы. Я могу думать, о чем хочу, минут тридцать, не меньше.

Целых тридцать минут я любуюсь фонтаном сладострастия, как будто у меня своих забот нет. Как будто нет других, не менее любопытных персонажей.

Например, вот этих, сидящих впереди меня.

Я недоуменно озираюсь по сторонам.

Автобус заполнен хихикающими, шумными, как подростки, изнемогающими от любовной истомы взрослыми людьми. Настойчивые пальцы исследуют открытые и даже прикрытые одеждой участки тел.

Они щиплют один другого, мнут, льнут, елозят. То тут, то там раздается не оставляющее сомнений утробное воркование, чавкающие звуки поцелуев.

Автобус переполнен сладкими парочками, мужчинами и женщинами, которые кажутся абсолютно беззаботными и счастливыми. Выглядят они немножко странно. Девичьи заколки в волосах взрослой женщины, лопающийся пузырь жевательной резинки в углу растянутого рта.

Ну, хорошо, с блондинкой и репой все ясно, но остальные? Кто они, эти загадочные, льнущие друг к другу люди?

Отчего они решительно и бесповоротно счастливы в этот будничный, ничем не примечательный день?

Почему они столь демонстративно и упоенно заняты друг другом и не найдется ни одного мало – мальски приличного человека, чтобы одернуть их.

Я невольно сжалась, ощутив себя лишней на чужом пиру.

Куда едут все эти люди? Куда еду я? Может быть, это какой-то специальный маршрут, чья-то благотворительная программа? Под кодовым названием «Ган Эдем». Возможно, это некий прообраз рая? Что же мешает мне стать такой же счастливой? Некий глубокий изъян, который ношу в себе?

– Мизкеним 30 , – прошуршал старческий голос по левую руку от меня. – Что? – встрепенулась я. – Бедняжки, бедняжки, – старушка покачивала головой, – бедные дети, всем хочется радости.

30

Мизкеним – бедняги (ивр.).

Воркующие мужчины и женщины в подростковых одежках оказались воспитанниками закрытого, нет, полузакрытого учреждения – для «особых», уже никогда не повзрослеющих детей.

Не ведающих стыдного, тайного, запретного.

Для которых блеклые краски будней переливаются всеми цветами радуги, а ничем не примечательный автобусный маршрут становится увлекательным путешествием.

Хихикая, блондинка грациозно выпархивает на остановке. Выходят «репа» и веселый старичок.

Я закрываю глаза и откидываюсь на спинку сиденья.

Воркование становится монотонным и ничуть не раздражает.

Ноздри щекочет запах морской воды.

Там, на конечной сто шестьдесят шестого, длинной лентой тянется побережье…

Пожалуй, сегодня я сойду там.

Кальб

А потом мы поняли, куда и зачем они шли.

На востоке небо ярко-синее, а звезды огромные – каждая с голову младенца. Вдоль шоссе протянулись гранатовые сады, будто ожерелье со сверкающими камнями, бледно-розовыми, алыми, цвета запекшейся крови Сдвоенные, сросшиеся – диковинные плоды святой земли лежали в придорожной пыли, скатывались под ноги.

За гостеприимно распахнутой калиткой обнаружились два расшатанных стула, покосившийся стол и качели в глубине двора. В доме жили люди, которым некуда было спешить. Это был их последний дом, последнее пристанище.

Едва слышный ветерок поднялся к ночи, прокрался к стоящим неподвижно лимонным деревьям.

Вчера младший брат жены хозяина пристрелил собаку.

Все произошло внезапно, посреди раскаленного полуденным зноем пустыря, за которым обосновалась свалка запчастей угнанных (как выяснилось, это и был тот самый божий промысел, которым не брезговала огромная семья). На крики сбежалась детвора. Босоногие, в мятых майках, столпились они вокруг крутолобого беспородного пса, который большую часть времени проводил возле будки, на цепи.