Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы

Она считала круги, а Дарёна с каждым шагом ощущала тёплую тяжесть, оплетавшую её ноги горячими лентами – это словно сама земля притягивала её, заставляя преодолевать силу своих недр. Счёт Крылинки уже двоился и троился в её ушах лесным эхом, а рука Лесияры поддерживала её, как оказалось, самую малость, за кончики пальцев.

– Я па… падаю, государыня, – в отчаянии пропыхтела Дарёна, останавливаясь. – Помоги…

– Сама, сама, голубка, – раздался возле уха ласковый смешок княгини. – Это твой путь, твоя жизнь.

– Восьмой круг… Девятый круг, – гулко слышалось между сосновыми стволами.

Камни казались ей непреодолимыми горами, коварный лёд под слоем пушистого снега делал каждый шаг скользким и шатким. Девять кругов – девяносто лет… Точно ли это? А может, просто некая возможность, а сбудется ли она – это ещё бабушка надвое сказала? Ну почему вся тяжесть этого испытания выпала ей, а Млада только стояла и улыбалась!

– Десятый круг… Один на десять… два на десять…

Земля запела свадебными колоколами, голова взрывалась от горячего, как банный пар, тумана, каждый вдох резал рёбра безжалостными клинками, и Дарёна потянулась к чистой прохладе незабудковых глаз – из последних сил.

– Мла… да…

– Я с тобою, горлинка моя.

Вся тяжесть разом упала, как выкованная кузнецом-великаном огромная цепь, гулко ударившись о землю. Осталось лишь тепло, переливчато звеневшее в теле, а остатки земного притяжения осыпались, как радужные перья, под действием гораздо более могучей силы – силы незабудковых глаз. Дарёна обвила ослабевшими руками шею Млады, а та внесла её в пещеру, где журчала вода. «Всё ли верно? – стучала в висках беспокойная мысль. – Что там дальше, куда идти?» Дарёна напрочь забыла, что они разучивали с Крылинкой, и ей оставалось полагаться лишь на то, что и с Младой кто-то позанимался – например, Твердяна. Уж она-то порядок знает… Сердце билось: а если что-нибудь не так? Скажется ли это на их будущем счастье?

Но переживать было, похоже, незачем. Шорох шагов за спиной у Млады звучал спокойно, от Крылинки не слышалось ни слова возражения, а это значило, что всё верно. А родниковую пещеру наполнял удивительный свет, более всего похожий на солнечный, хотя никаких отверстий в её потолке Дарёна своим мутноватым после испытания кругами взглядом не замечала. Свет шёл, казалось, ниоткуда или зарождался сам собою, лаская душу и сердце тёплой золотой ладонью.

– Хвала Лаладе, богине нашей, – сказала Крылинка, а за нею повторила Твердяна, Ждана, Лесияра и Млада. Дарёна тоже что-то пролепетала слабыми губами.

Бившая из стены светлая струя воды наполняла каменную купель – чуть меньше той, в которую погружалась Дарёна на Нярине. Переливалась через её край, вода утекала в щель в полу. Рядом с купелью стояли три высоких девы с распущенными волосами длиною ниже пояса, схваченными через лоб цветными тесёмками. Их белые рубашки с красной вышивкой были опоясаны тонкими золотыми кушаками и доходили им до пят.

– Пусть невеста разоблачится, – сказала одна из дев, золотоволосая, с горделивым изгибом бровей и чуть приметной горбинкой на изящном носу.

Млада поставила Дарёну на ноги, а Крылинка и Ждана принялись помогать ей раздеваться. Мать приняла у неё шубку, Крылинка сняла платок и плачею. Невесомой алой тряпочкой соскользнул с плеч девушки кафтан, остались на полу у купели сапожки, и Дарёна, повинуясь мягко-властному движению руки девы, шагнула в тёплую воду.

– Лалада уже приняла её, – тихонько заметила Лесияра главной жрице. – Когда она была ранена, и я лечила её на роднике.

– Тем лучше, – кивнула дева.

Дарёна, сидя в купели и поёживаясь в тёплой воде до уютных мурашек, думала: а рубашка-то намокла. Неужели придётся вот так, в мокрой, потом и ходить? Чего только не сделаешь ради семейного счастья… Величественно-плавные движения дев её завораживали, а их голоса, слившиеся льняными прядями в единую косу-песнь, начали погружать её в золотой полусон, полный шелеста берёз…

Светла птица на гнезде, Золотые яйца в нём, Хвост бежит к земле ручьём, крылья – в небе облака. Дай мне, птица, три яйца: пусть одно из них – любовь, а другое-то – дитя. Ну а третье-то яйцо – Золоты его бока, Третье – счастье на века, счастье ладушки моей…

Лебедиными крыльями взмахивали рукава дев, плывших мимо Дарёны, а песня звенела под солнечными сводами пещеры, баюкая её и зовя свернуться уютным калачиком в тепле материнской утробы. Сквозь морок спутанных ресниц Дарёне казалось, что с тремя девами ходит четвёртая, в бело-голубом венке из ромашек и васильков…

Кап, кап… Капли воды из горячего родника, срываясь с пальцев дев Лалады, падали Дарёне на голову. Она вынырнула из волшебной дрёмы, проморгалась, а девы уже помогали ей выбраться из купели, в которой ей так хорошо спалось.

– Рубашку оставь Лаладе, – сказала старшая. – Тем самым ты оставляешь твоё девичество, даришь его богине, перед тем как вступить в брак.

Не успела Дарёна растерянно подумать: «А я что – без рубашки буду на празднике ходить?» – как на вытянутых руках всё предусмотревшей матушки Крылинки оказалась запасная, сухая рубашка. Да не простая и скромная, а роскошно вышитая бисером и золотом – уже не девическая, а «замужняя». Чтобы Дарёна не стеснялась раздеваться, девы, Ждана и Крылинка обступили её, загораживая собой.

– Матушка твоя шила, – сказала Крылинка, когда Дарёна надела новую рубашку, а прежнюю, совсем простую, даже без вышивки, оставила на краю купели.

И снова девы пели:

Птица-лебедь ты моя,

За три моря полети,

Цвет медвяный принеси -

Я тот цвет в венок вплету,

Да по речке отпущу.

Ты плыви, веночек мой,

Уплывай, моё девствО -

Ведь навстречу мне идёт

Счастье, суженое мне…

«Счастье, суженое мне» – при этих словах Дарёна утонула в ласковом незабудковом озере взгляда своей наречённой избранницы. Из-под чёрной высокой шапки вились её крутые и непокорные, цвета воронова крыла, кудри, а горло Дарёны горьковато согревало питьё – отвар яснень-травы, обильно сдобренный мёдом. Она сделала три глотка, после чего золотой кубок подали Младе, и та выпила столько же. Остатки выплеснули в купель – Лаладе. Старшая жрица ополоснула пустой кубок и подняла его, при этом напевая с сомкнутыми губами что-то невыразимо грустное, затейливо-прекрасное: