Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

– Дарёнушка, ты умница, – сказала Тихомира певице. – Но и правда – побереги дитя, ступай домой! Это не ты должна защищать нас, а мы – тебя.

Лицо Дарёны вдруг исказилось, а глаза озарились сполохом ужаса: она смотрела куда-то Тихомире за плечо. Раскалённый стержень боли вошёл северянке в спину, пробив кольчугу, и вышел из живота, а лицо Дарёны покрылось странными веснушками – слишком крупными и тёмными. Она вытерла пальцами щеку и посмотрела себе на руку.

Теперь небо стояло перед Тихомирой, как стена чёрного дыма. Снег жёг тыльную сторону правой кисти, придавленной рукоятью меча, левая ощущала ладонью холодок кольчуги. Боли уже не осталось, внутренности потеряли всякую чувствительность. Тихомира не осознавала себя раненой, пыталась встать, но тело словно приклеилось к земле: снег не пускал её, пил холодными губами её силы, присосавшись к спине. Ладонь на животе скользила по чему-то тёплому и липкому, а Дарёна беззвучно кричала. Жилы натужно вздулись на её лице и шее, а горло испускало звук уже за пределами слуха Тихомиры. Сверху донеслось чьё-то гортанное кряхтение и хрипы. Продолжались эти шумы недолго – рядом с головой северянки шмякнулся влажный кусок плоти, и она, скосив глаза, разглядела на нём мозговые извилины, покрытые сгустками крови. Следом на стылую землю гулко рухнуло бездыханное тело навия с треснувшим, как тыква, черепом.

Тёплые слёзы падали на остывающий лоб Тихомиры. Она любовалась склонённым лицом Дарёны и наслаждалась лаской шероховатых, исколотых иголкой пальцев усердной рукодельницы. Душа так ослабела, что уже не могла удерживать в себе нежность, и та тонкой струйкой ускользала в небо. Сейчас достать бы платок и вытереть брызги крови с дорогих её сердцу щёчек…

– Твой голос – самое настоящее чудо, – слетел с губ Тихомиры сухой, как ломкий стебель соломы, шёпот. – Он и убивает, и возрождает к жизни. Спой мне…

Дарёна зажмурилась и выжала из глаз остатки слёз, смахнула капельки пальцами. Осторожно приподняв голову Тихомиры, она уложила её к себе на колени, и снова заструилась хрустальным ручейком песня.

Пока пою, мне не страшны Темница и могила. Крылом морозным седины Мои друзья осенены, Но песнь их исцелила.

Звуки сплетались в серебристый узор, который защитным куполом воздвигался над ними. Ресницы Тихомиры непреодолимо слипались – совсем как в далёком детстве, когда сон накрывал девочку-кошку стремительно, властно и сладко, унося её в свои сказочные чертоги. Сейчас ей снился светлый и хрупкий, большеглазый витязь, который зачарованной силой своего голоса отвоёвывал её душу у тёмного чудовища с клыкастой пастью.

– Дарёнка! Ты что здесь делаешь? С ума сошла?! Домой, сей же час!

Кто-то обнял самоотверженную певунью за плечи, а та не хотела оставлять Тихомиру, противилась сильным, любящим рукам. Светловолосая оружейница тоже пыталась сказать ей: «Иди домой», – но в горле разлилась холодная, гулкая немота, язык лежал во рту куском неживой плоти.

– Млада, я останусь! Тихомира ранена, – рыдающим полушёпотом выдохнула Дарёна.

Живительная вода из Тиши пролилась северянке в рот, и откуда-то взялись силы глотать. Мягкое медовое тепло пробралось в безжизненное нутро, напоминая о летнем дне с запахом цветущего луга, треском стрекоз и неумолчным пением кузнечиков. Отняв баклажку от губ Тихомиры, Млада напоила и Дарёну, дрожавшую не то от холода, не то от перевозбуждения.

– Вот так, успокойся… Озябла? Счастье моё, тут опасно. Давайте-ка вы обе – домой.

Крепкие руки синеглазой женщины-кошки победили силу притяжения снега, а Дарёна заботливо подобрала меч северянки.

– «Врагов жестоких слышен стон: погибель чуют нюхом», – продолжала напевать она негромко, с чистым перезвоном серебряных бубенчиков в голосе.

Тихомира уже не увидела, как с холмов ударили дальнобойные метательные орудия, и в середину навьего войска полетели огненные шары, разрываясь с грохотом и ослепительными вспышками. Навиев воронками расшвыривало в стороны от диковинно распускающихся лепестков пламени, и их продырявленные тела сшибали с ног соратников. Это подоспел полк огневой поддержки с военным изобретением княжны Светолики – разрывными снарядами, начинёнными острыми стальными пластинами с волшбой. Над полем боя заскользили треугольные тени, сбрасывая на врага сосуды с огнём, который тут же охватывал тела ночных псов, и те с истошным воем вертелись живыми светочами, катаясь по снегу в попытках потушить себя. Навии-лучники обстреливали крылатых огнеметательниц, несколько из них рухнули в бурлящее море битвы, но большинству удавалось увёртываться и уходить невредимыми обратно за холмы. Летательные приспособления, даже ощетинившиеся застрявшими в крыльях стрелами, не теряли своих воздухоплавательных свойств, унося кошек-лётчиц в зимний мрак предгорья.

Чёрные волны навьей рати схлынули прочь от Белых гор, отступая вглубь Воронецкой земли. Кошки в приступе ликования бросали вверх шлемы и грозили тучам мечами, но Радимира, шагая к своему шатру, не спешила радоваться. Ночные псы носили на глазах сгустки хмари, не дававшие им надолго ослепнуть от вспышек света; у многих, правда, хмаревую защиту смыло дымом яснень-травы, но, тем не менее, это показывало, что враг быстро учитывал и исправлял свои ошибки. Он отступил, но лишь для того, чтобы собраться с силами для нового натиска.

***

К погребальному костру собралось всё Кузнечное. Сложенная солнечным кругом куча дров возвышалась на берегу реки под гнетущим куполом тёмного неба; на душистом можжевеловом одре покоилась Тихомира в полном воинском облачении, обложенная со всех сторон сушёной яснень-травой. Тревожно мерцало дрожащее пламя светочей, в морозной тишине поскрипывал снег под ногами живых. В этот день множество дочерей Лалады отправились в последний путь в плащах из ревущего пламени: чудесные сосны не принимали в себя мёртвые тела. Светловолосая оружейница тихо скончалась, не пролежав в постели и дня: страшная сквозная рана, разворотившая ей живот, так и не затянулась, да и крови вытекло слишком много.

С севера прибыла на похороны её сестра Брана со своей спутницей жизни Ильгой. Дарёна впервые видела супружескую пару из двух женщин-кошек: такие союзы встречались в Белых горах реже, чем другие. Брана походила на сестру, почти как отражение в зеркале – те же льняные мягкие волосы, золотые ресницы и глаза цвета мышиного горошка, вот только ростом она вышла чуть ниже и костью тоньше. Ильга, медно-рыжая, белокожая и веснушчатая, была на сносях: из-под длинного, ничем не подпоясанного кафтана выпирал девятимесячный живот. Глаза родственниц оставались сухими, сумрак накладывал на их лица серый отпечаток усталости и скорби, а в руках у каждой из них потрескивал, плача смолой, погребальный светоч.

– Не пускаешь супругу на войну? – спросила Твердяна у Ильги.

– Да она сама нейдёт – меня, брюхатую, покинуть боится, – ответила та невнятной скороговоркой.

Дарёна еле понимала её туго сплетённый, окающий северный говорок; Тихомира, будучи родом из тех же мест, разговаривала не в пример разборчивее, хоть и тоже налегала слегка на «о».

– Хозяйство-то на тебе одной, что ль, оставлю? – проворчала Брана. – Тебе ж со дня на день рожать, потом с дитём нянчиться… По дому-то кто дела делать станет?

Матушка Крылинка, расплывшаяся и поблёкшая, с первыми блёстками седины в собольих бровях, украдкой вытирала глаза и покрасневший от слёз нос. К Тихомире она привыкла и привязалась, как к родной, а супруге горько пеняла:

– Почто пустила её в сечу проклятую? Оставила б при себе, в кузне – глядишь, и жива бы осталась Тихомирушка…

– У неё своя воля и своя судьба, – сдержанно отозвалась оружейница. – Она сама так решила, разве ж я ей указ? Не родительница я ей, чтоб не пущать.