Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

Брана принялась приплясывать, кружа в объятиях надрывно пищащий комочек, а женщины всполошённо топтались рядом, готовые в любой миг ловить ребёнка из рук обезумевшей от счастья новоиспечённой родительницы. Это было бы уморительным зрелищем, если бы сумрак не давил болью на череп Дарёны.

Брана с Ильгой и новорождённой малышкой прогостили в доме Твердяны три дня, после чего отбыли домой. Матушка Крылинка, осмотрев отёкшие ноги Дарёны, нахмурилась и принялась готовить на воде из Тиши отвар для вывода лишней жидкости.

– Может, это и ничего, – сказала она. – Голова не болит? Мушки перед глазами не летают?

Дарёна встревоженно призналась, что голова побаливает, а мушек она пока не замечала.

– Может, и обойдётся всё, ты обожди плохое думать, – успокоила Крылинка. – Но воду отвести не помешает. И отдыхать тебе надо побольше.

Но отдыхать было некогда: уже на следующий день в дверь постучались. Стайкой щебечущих пташек в дом ворвались девичьи голоса, зазвучали шаги множества ног, а заглянувшая к Дарёне Зорица сообщила:

– Там к тебе девицы – говорят, пению учиться.

Оставив рукоделие, Дарёна вышла в большую горницу для приёма гостей, где нерешительно мялись, с любопытством осматриваясь, десятка два молодых белогорских дев. Вооружённая дружинница с поклоном объявила:

– Это самые лучшие певуньи, какие есть в нашей земле. Обучай их своему мастерству, а мне государыня поручила проверять, как идёт дело. Через две седмицы наведаюсь.

С этими словами дружинница исчезла в проходе, а Дарёна слегка растерялась под двумя десятками испытующих взглядов.

– Ну, давай, учи, – сказала высокая девушка с яркими губами и насмешливым прищуром прохладных голубых глаз, сдвигая свой цветастый платок с головы на плечи. – Ежели, конечно, тебе есть чему нас учить.

Её тёмные гладкие волосы лоснились в отблеске ламп дорогим атласом, а драгоценное очелье с височными подвесками выдавало в своей обладательнице дочку из зажиточной семьи.

– Я не поняла, ты добровольно пришла учиться или тебя притащили силой? – Дарёна выгнула бровь, устремив на красавицу пристальный взор.

– Да я хотела поглядеть, что это за певица выискалась, которая владеет голосом лучше меня, – с кривой усмешечкой ответила та, оценивающе разглядывая Дарёну.

Хороша была заносчивая красотка! На голову выше Дарёны, без единого прыщика на молочно-белой коже; шубка облегала её тонкий стан, схваченный кушаком из золотистого шёлка. Стояла девица подбоченившись и пожёвывая сосновую живицу.

– Как твоё имя? – спросила Дарёна нарочито ровно и бесстрастно.

– Лагуша, дочь Згуры, – нехотя ответила девушка, продолжая жевать. – Моя родительница – Старшая Сестра, у государыни в дружине состоит.

– Так вот, Лагуша, для начала выплюнь-ка свою жвачку: ты не корова, – с ледяным перезвоном в голосе сказала Дарёна. – Во-вторых, род-племя не имеет значения, важен только твой голос. Раз ты у нас такая искусная певица, то покажи, на что способна – спой, что хочешь. Давай, размажь меня по стенке!

Она подпускала язвительности в свои слова медленно, смакуя произведённое впечатление. До зуда под ложечкой хотелось преподать урок этой напыщенной нахалке, но Дарёна оттягивала этот миг, как могла. Подчёркнуто жеманно вынув кусочек смолы изо рта и прилепив его к краю стола, Лагуша сверкнула колючими искорками вызова в красивых глазах, после чего выпрямилась, набрала воздуха и запела:

Ой да расцветают белы яблоньки За рекой широкой, да в большом саду, А моё сердечко заневестилось, Пташкой певчей рвётся из моей груди! Ты мети, метель, мети, душистая, Лепестками яблонь ты целуй меня, От росы медвяной захмелела я, Заплетаются по травке резвы ноженьки. Упаду я во траву, без зелий пьяная – Да к ногам в сапожках алых, с кисточкой… – Что с тобою стало, красна девица? Что на землю валишься без памяти? Ой да не вздыхайте, ивы грустные! Ты не лей слезу, родная матушка! Ведь в сапожках алых – то судьба моя, Половинка сердцу одинокому…

Голос певицы лился сильной и холодной горной рекой, свободный и чистый, как свежий ветер. Лагуша не обманула: она умела придать ему и игривые летние переливы птичьих утренних перекличек, и щемящую осеннюю тягучесть журавлиного крика, и малиновую сладость туманной зари, и весенний перезвон солнечных льдинок. Как только последний звук, сверкая яхонтовыми гранями, утих под потолком, девушка обвела самодовольным взглядом вокруг себя, будто спрашивая: «Ну, кто осмелится меня переплюнуть?»

– Следует отдать тебе должное: и вправду хорошо ты поёшь, – кивнула Дарёна, ставя на стол медное блюдо с чеканным узором и кладя на него швейную иголку. – Но сумеешь ли ты повторить вот это?

Девушки не сводили полных любопытства глаз с блюда, а Дарёна затянула звук «а» – сперва негромко, а потом всё сильнее, выше и пронзительнее. Послышался мелкий, как сыплющаяся крупа, звон: это иголка заплясала на блюде. Перед глазами Дарёны мелькали плотные ряды воинов в тёмных доспехах, один вид которых воспламенял её сердце непоколебимым, как горы, праведным гневом… Она превращала свой голос в беспощадный клинок, и он летел, сверкая и не зная преград.

– Ах! – вырвалось у девушек.

И им было отчего ахать. Иголка высоко подскочила, перевернулась в воздухе и ударилась остриём в блюдо. Жалобно звякнув, оно треснуло пополам, а игла глубоко вошла в дубовую столешницу.

– Игла ничтожно мала, но при умелом обращении она может стать смертельным оружием, – изрекла Дарёна, втайне довольная ошеломительным действием этого зрелища. – С голосом – то же самое: сладостные звуки, ласкающие слух, можно превратить в разящий меч.

Будущие ученицы обступили её, восхищённо кудахча:

– Ой, а как? Как это у тебя вышло? А ты научишь нас так?

Одна Лагуша подавленно молчала, разглядывая половинки блюда и кончик иглы, застрявшей в крепкой дубовой доске почти по самое ушко.

– Вижу, ты пришла сюда не учиться, а потешить самомнение и доказать своё первенство, – усмехнулась Дарёна беззлобно. – Ежели это всё, зачем ты пришла, то тебе нет смысла оставаться.

Внутреннее торжество сияло жемчужиной, но никак не отражалось на её лице. Она с удовольствием наблюдала борьбу, которая происходила сейчас в душе зазнайки Лагуши, досадливо кусавшей пухлые вишнёвые губы, и ждала, что одержит в девушке верх – гордыня или стремление к совершенству.