Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

– Твоя, значит? – Иволга, поворачивая тушу над огнём, ухмыльнулась Искре.

Та и глазом не моргнула – продолжала мурлыкать и покрывать быстрыми чмоками личико Златы.

– Моя, – ответила она спокойно. – И Лебедяна – моя.

– Так госпожа вроде как замужем, – хмыкнула Иволга.

– Как только муж ей развод даст – за мной будет, – сказала Искра.

И это было столь же непоколебимо, как горы вокруг. От кошачьего мурлыканья на ушко Злата задремала, и Искра отнесла её в дом, уложила на печку и укрыла разноцветным лоскутным одеялом. Лебедяна чувственно-плавной поступью приблизилась к возлюбленной, скользнула ладонями по её груди, жарко прильнула всем телом. Губы жадно впечатались в губы, сливаясь в поцелуе.

– Прибереги пыл до ночи, – подмигнула Искра.

Горячая струнка натянулась и пела меж ними, соединяла сердца, души и тела. Дружинницы отрезали кинжалами куски баранины и ели прямо у костра вприкуску с печёным луком, чмокая и облизывая жирные пальцы, а Искра в одну кошачью морду умяла целую лопатку. Полуведёрный бочоночек хмельного мёда быстро опустел.

– Ты надолго, лада? – спросила Лебедяна, прильнув к плечу Искры.

– Завтра мне уж в войско возвращаться надобно, – ответила та. – На денёк всего отпустили.

Затаив вздох, княгиня Светлореченская отправилась на речку – полоскать в проруби выстиранное. Всю работу, что обыкновенно делали служанки, она не погнушалась взять на себя, и это было ей в радость: Лебедяна внутренне созрела для перехода к простой, скромной жизни с Искрой в горном домике, а роскошный лоск княжеских дворцов стал её даже тяготить. То, что заставляло сердце биться, а кровь жарко и радостно мчаться по жилам, не требовало пышных обёрток – нечто настоящее, неподдельное, единственно нужное. Она и охранницам стирала рубашки и подштанники; сперва кошки смущались, что госпожа их обстирывает, и предлагали позвать для этой цели девушку-работницу, но Лебедяна отказалась. Руки ломило от ледяной воды, ветер обжигал мокрые пальцы, но она выжимала рубашку возлюбленной до онемения в побелевших кистях. Зато щёки рдели летними маками, и подошедшая Искра белозубо улыбнулась:

– Красавица моя… Что ж ты сама спину гнёшь и ручки свои белые морозишь?

– Ежели сидеть сложа руки, этак можно и со скуки скиснуть, – ответила Лебедяна. И лукаво двинула бровью: – А коли работницу взять… Вдруг ты на неё заглядываться станешь? Нет уж, лучше я сама.

Родные руки крепко обняли её сзади, не давая нагнуться к корзине, а шёпот Искры обжёг ей ухо:

– Зачем мне работницы, когда есть госпожа, которую я люблю?

С наступлением ночи, которую они обе так ждали и предвкушали, к ним в постель некстати забралась Злата. Когда послышался топот босых ножек, Лебедяна мягко подавила в себе тихий голос невольной досады, а Искра с неизменной радостью раскрыла девочке объятия; Злата с разбегу влетела в них, и женщина-кошка задула пламя лампы. Юркнув под одеяло и устроившись между двух родительниц, малышка громким шёпотом спросила:

– Тётя Искра, а я правда твоя?

Лебедяна затаилась, застыла в неловком холодке. Искра, в шутку ущипнув Злату за носик, усмехнулась:

– Что ж, слово – не воробей… Мы с матушкой Лебедяной тебе попозже всё рассказать хотели, а оно вот как вышло. Да, родная, ты – моя дочка.

Во мраке послышался не то писк, не то всхлип, и Злата порывисто обняла Искру за шею. Она прильнула к ней всем тельцем, вцепилась руками и ногами, как медвежонок – не оторвать. Женщина-кошка прижала её к себе с жадной, оберегающей, звериной лаской и замурлыкала.

– Спи, моё дитятко…

Ждать пришлось недолго: мурлыканье всегда действовало безотказно, как мощное снотворное зелье. Искра с гибкой осторожностью встала с постели и шепнула:

– Я скоро, лада. Только уложу её внизу, на печке.

Она снесла уснувшую Злату к дружинницам, а Лебедяна откинулась на подушку и уставилась в тёмный потолок с мокрой и солёной от слёз улыбкой. Мучивший её день за днём комочек тревоги рассосался: всё получилось само, просто и быстро, как внезапный поцелуй.

Короткое, как вспышка молнии, «ах» вырвалось у Лебедяны: на постель мягко вспрыгнула огромная кошка с янтарно золотящимися во тьме раскосыми глазами. Пушистая морда защекотала княгиню усами, а широкая лапа многозначительно потянула вверх подол её рубашки. Тысячами ночных мотыльков забилось внутри желание, Лебедяна сбросила с себя всё и открыла свою наготу великолепному зверю, тягуче и ласково урчавшему над нею. Острые сосочки кошачьего языка втянулись, и он горячо и влажно заскользил по телу, а Лебедяна запустила пальцы в густой мех и почесала за чутким ухом. Она не отказала себе в удовольствии переплестись в объятиях с большой, тёплой, мягкой и уютной кошкой; под сердцем выгибала изящную спинку нежность, до колючих слезинок захлёстывая её, когда она чесала пушистый бок и думала: «Это всё – моё, родное». Ей самой хотелось замурлыкать.

Ночь промелькнула, словно в горячечном бреду. Искра то ублажала Лебедяну в кошачьем облике, то оборачивалась человеком, и тогда княгиня чувствовала под своими ладонями шелковистую кожу её сильной спины. Всё её тело превратилось в звенящую песню наслаждения, и от одного прикосновения сосков Искры из груди рвался крик, а лопатки сдвигались в сладком судорожном изгибе.

Пробудилась Лебедяна уже одна, и сердце рухнуло в холодную пропасть печали. Неужели Искра уже ушла? До её слуха донёсся плач Златы, и княгиня принялась лихорадочно убирать волосы и одеваться.

Горные вершины горели янтарно-розовым отсветом зари, в расчистившемся небе висели лёгкие золотые облака; Искра, уже в кольчуге и латах, прощалась во дворе с ревущей в голос дочкой. У неё не хватало духу насильно разорвать цепкие объятия детских рук, и на её лице была написана растерянность.

– Ну, ну… Не кричи так, котёнок мой. Вон, матушку Лебедяну разбудила…

– Ты хотела уйти, даже не простившись со мной? – Княгиня подошла к ним, кутаясь в шубку.

– Ты так сладко спала, лада, что было жаль тебя будить, – виновато улыбнулась Искра. – Долгие проводы – лишние слёзы, сама знаешь… Да не вышло уйти неслышно.

Злату удалось немного успокоить мурлыканьем, и Лебедяна приняла её с рук Искры.

– Ты постой, погоди! Я тебе хоть смену чистую с собой дам, – засуетилась она, укладывая дочку на печную лежанку.

Увязанные в узелок рубашки исчезли в недрах вещевого мешка Искры, и та, прильнув к губам Лебедяны коротким, но крепким поцелуем, растворилась в лучах зари. Умом княгиня понимала, что разлука будет недолгой, но сердце рвалось вслед и роняло на снег кровавые капли-бусинки.

Со вчерашнего дня осталось много баранины, и обед можно было не готовить, а поэтому Лебедяна занялась шерстью: растеребила, отделила грубую от тонкой, промыла и высушила на горячей печке, прочесала. Бузинка вырезала для Златы белку, попутно рассказывая девочке о повадках этого пышнохвостого зверька; у Лебедяны за работой высохли слёзы, сердце отмякло, и она с улыбкой прислушивалась к разговору.

Иволга тем временем со стуком поставила вёдра с водой около печки и бросила рукавицы на лавку. С самого утра она была необъяснимо мрачной, её светлые глаза колюче поблёскивали, а губы то и дело кривились.