Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь
Шрифт:
– Неисправимая нахалка… А ежели я скажу «нет»?
– Не верю, – не моргнув глазом, улыбнулась навья.
«Да», – упала с ветки тёмно-красная черешенка.
«Да», – взлетела к небу хрустальная песня севшей на дерево пташки.
«Да», – улыбались на маленьком пруду кувшинки.
«Я. Твоя. Жена», – пропел в кронах вечерний ветер и, слетев к земле, опустил в раскрытую ладонь Гледлид белый лепесток. А сверху на него легла рука Берёзки.
Во
– Весточка от Твердянушки… В покое её душа.
А на пятый день гуляний Шумилка вернулась под вечер хмельная, распоясанная, сверкая безумными, диковато-смешливыми очами, плюхнулась на лавку и выдохнула:
– Ух… Всё, родные мои, пропала я.
– Чего это? – встревоженно нахмурилась Рагна. – Что ты опять натворила, боль моя? Опять, поди, девку какую попортила? Ох, и беда нам с тобою…
Шумилка, со всего размаху швырнув шапку себе под ноги и тряхнув чёрной косой, схватила лицо матери в свои ладони и крепко чмокнула.
– Нет, матушка, – блеснула она белыми клыками в улыбке. – Неси брагу, мёд ставленный – праздновать буду… По свободе своей холостяцкой тризну погребальную править! Отгуляла я своё, отбегала: скоро вам невестку новую принимать предстоит.
– Да неужто ладу свою нашла? – не веря своим ушам, всплеснула руками Рагна.
– Нашла, матушка… – Шумилка расплылась в хмельной улыбке, поглаживая себя по коленям. – Уж и ладная лада! Всем ладам лада…
– А где девка-то? – спросила подошедшая Крылинка. – Чего к нам её не привела?
Блаженная ухмылка мигом сбежала с лица Шумилки: уголки рта опустились, а глаза вытаращились и осоловело захлопали. Она обвела вокруг себя недоуменным взглядом, словно ища кого-то.
– Ой… Там, что ли, осталась? – пробормотала она с забавной пьяненькой озадаченностью.
– Поторопилась ты, внученька, на радостях надрызгаться, – заколыхалась в грудном смешке Крылинка. – Аж невесту потеряла. Иди давай, ищи…
– Ик… – Шумилка поднялась с лавки, пошатнулась. – Вот голова моя садовая! Я-то думала, что мы вместе пришли. Я мигом, родные! Сей же час увидите мою ладушку!
Однако не тут-то было. Уж стемнело, сиреневато-синие сумерки раскинулись над вершинами гор, сад еле слышно шептался с отходящим ко сну небом. «Сей же час» затягивался, Рагна тревожилась, а Крылинка лишь добродушно усмехалась, будто наперёд знала что-то.
– Придут, никуда не денутся.
Шумилка явилась на рассвете смущённая и трезвая. И не одна: с нею в дом вошла девица с милыми ямочками на щёчках-яблочках и золотисто-ржаной косой толщиною в руку. Принаряжена была невеста – глаз не отвести: лоб её венчало жемчужное очелье, а вышитая шапочка-плачея была покрыта алой шёлковой накидкой. Следом за молодыми порог переступили родительницы девушки: зеленоглазая женщина-кошка с причёской оружейницы и её супруга, щедро расцелованная солнцем – веснушчатая до пестроты.
– Здравы будьте, – поклонились гостьи. – Орлица ваша нашу сизую голубку настигла и закогтила – принимайте теперь обеих!
Оказалось, Шумилка вчера явилась к невесте домой сильно навеселе, и будущим родственницам не оставалось ничего, как только уложить её спать до утра: та
просто лыка не вязала.– Хороша удалая орлица, – усмехнулась Крылинка. – Летала, летала, да около братины с мёдом хмельным и села.
Избранницу Шумилки звали Лозой. Её родительница-кошка, Дмия, трудилась оружейницей под Заряславлем, во владениях княжны Огнеславы. Крылинка приняла гостей с радушным хлебосольством, усадила за стол и чокнулась с ними чаркой с вишняком. Спешно послали девушку-работницу за Гораной и Светозарой, и те вскоре вернулись из кузни, умылись и сели к столу.
– Я-то думала, что Светозара у нас первая остепенится, – молвила оружейница. – Ан нет, Шумилка её опередила.
– Ну так я и из утробы матушки Рагны первая выскочила, а уж потом – сестрица моя, – засмеялась молодая кошка. – Старшая я, выходит.
– Да просто шило тебя в одно место ещё в утробе кололо, – добродушно хмыкнула Горана. – Вот и выскочила.
Дарёне было не до застолья: у Незабудки разболелся животик. Чтобы крик малышки не мешал гостям, она ушла с дочкой в сад и уложила её на траву, отпаивая с ложечки отваром яснень-травы с тихорощенским мёдом, мятой и ромашкой, приготовленным на воде из Тиши: это средство хорошо помогало от всякого рода болей. Зарянка в кошачьем облике прилегла рядом с сестрёнкой и утешала её по-своему – трогала лапкой, мурчала и тёрлась пушистой мордочкой о её личико. Солнечные зайчики беспечно мельтешили, пробиваясь сквозь весеннюю крону старой яблони с кривыми, узловатыми ветвями, а Дарёне думалось: была бы с ними Млада – мгновенно бы исцелила дочурку, лишь приложив руки, полные Лаладиной силы. Но чёрная кошка всё ещё скиталась в ожидании, когда заживёт её надорванная душа, и лишь время от времени подбрасывала своей семье гостинцы – рыбу и дичь.
Свадьбу назначили на середину осени – по обычаю, после уборки урожая и окончания всех работ, а пока Лоза оставалась жить в доме своей избранницы. Она оказалась не только красивой, но и умелой, работящей девушкой. Начиналась пахота, и Шумилка отпросилась из войска, дабы помочь родным в полевой страде; она шагала за плугом, а невеста погоняла быков, и Горана только усмехалась, глядя на перемигивания и нежности этой парочки. Могучие животные неторопливо, но упорно и размеренно переставляли кряжистые ноги по пашне, земля выворачивалась из-под лемеха – чёрная, жирная, плодородная, и дух из неё исходил первобытно-чистый, щемящий. В обеденный перерыв молодые норовили улизнуть в близлежащую рощицу и уединиться там – известно, зачем.
– Этак у нас в доме скоро пятое дитё загорланит, – посмеивалась Крылинка, вместе с Рагной обычно приносившая работницам обед прямо в поле.
А Рагна, держа на каждой руке по малышке, позвала супругу:
– Айда, покормим чадушек наших.
Оружейница отряхнула с колен хлебные крошки, взяла Волю и высвободила из прорези в рубашке сосок. Кроха, покряхтев, принялась сосать, и тут же, словно на расстоянии почуяв кормёжку, из прохода с урчанием выскочила Зарянка.
– Что, тоже подкрепиться пришла, мой котёночек? – ласково усмехнулась оружейница, давая грудь и ей.
– Большая уж, отнимать пора, – заметила Рагна, кормя вторую дочку, Горлицу.
– Да пусть до трёх лет сосет – здоровее будет, – сказала женщина-кошка.
Горько было Дарёне смотреть на счастье других, и сизыми горлицами летели её мысли к Младе. Не пелось ей, не пилось и не елось; молчала домра, отложенная до лучших времён.