Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

– У, это для тебя далеко, не осилишь дороги, – махнула рукой девушка.

– А расстояние какое? – настаивала Северга.

– Ну, может, с версту пройти надо.

Дальше, чем опушка леса с рябинами, но попытаться можно, решила Северга. К изумлению Голубы она, ухватившись за перекладину, сама села на постели.

– Помоги мне одеться.

Голуба сперва заупрямилась: мол, свалишься по дороге, как я тебя обратно тащить буду?

– Я уж окрепла малость, смотри. – И Северга поднялась на ноги – немного шатко, словно новорождённый жеребёнок, но уже почти уверенно.

– Вот это да! – восхитилась дочь Вратены. – Ежели так и дальше пойдёт, ты скоро и бегать начнёшь!

– Насчёт бегать пока не знаю, – хмыкнула Северга, – но от постели оторвусь непременно. Хватит уже лежать.

– А вот это ты дело говоришь! – с жаром поддержала Голуба.

Бросив дорожки, она принялась рьяно помогать Северге с одеждой. Разглядывая свои ноги, снова облачённые в кожаные штаны, женщина-оборотень на пару согревающих мгновений ощутила себя прежней, однако вместо тяжеловатых сапогов Голуба надела ей несуразные, но толстые и тёплые чуни с шерстяными онучами… Штаны стали великоваты в поясе, и пришлось затянуть шнурок потуже. Длинная вязаная безрукавка была уже давно готова, и Голуба напялила её на Севергу поверх короткой стёганки, которую та носила под латами. В довершение всего опоясав навью кушаком, девушка осталась удовлетворена:

– Вот теперь не озябнешь!

Опираясь одной рукой на плечо Голубы, а другой – на посох, сделанный из корявой толстой палки, Северга прошла первые несколько шагов по двору.

– Шапку надвинуть на глаза надобно посильнее, – обеспокоилась девушка. – Вдруг встретим кого-нибудь злопамятного…

Она словно читала мысли Северги. Хоть и соседнее село, а глаза и у птиц есть.

Шаг за шагом, шаг за шагом по ломкому, жёсткому, ослепительно-льдистому снегу – так Северга вновь ощупывала ногами землю, которая раньше не казалась ей чем-то живым, а теперь была полна чувств и мыслей. О чём же думала пробуждающаяся земля? О небе, таком хрустально-прозрачном, далёком, чистом? О солнце, жаркими иглами лучей язвившем глаза Северги? Захлебнувшись светом и почти ослепнув, навья замерла. Голуба тоже остановилась, не торопя её.

– У тебя сейчас такое лицо, будто ты хочешь чихнуть, – хихикнула она.

– Ваш мир ярковат для меня, – пробормотала женщина-оборотень. – Я уж привыкла немного, но в солнечные дни бывает трудновато видеть.

– А ты закрой глаза и просто доверься чутью, – посоветовала девушка. – Слушай всем – ушами, душой, сердцем, всеми чувствами.

Так и пришлось поступить. Сквозь головокружение, сквозь дурноту и бешеное биение сердца Северга шла к белым цветам, чтобы увидеть их уже наяву, а не в бредовых видениях. Она ступала по радугам сомкнутых ресниц, преодолевая мертвящее стремление тела рухнуть наземь, спасала глаза от солнца просвечивающим красным щитом век, но прошла эту версту и опустилась в снег на колени. Протянув вперёд зрячие ладони, она касалась ими прохладных головок, пропускала между пальцами острые лезвия листиков, осторожно ощупывала шелковистые лепестки. В болезненно-сладком венце из солнечных лучей ей улыбались янтарные глаза Жданы.

– Да, это подснежники. – В голосе Голубы тоже слышалась улыбка.

– Я знаю. – Северга согнулась и коснулась цветов губами, ловя едва ощутимый дух золотой весенней пыльцы и представляя себе ток сока по жилкам.

Что означала эта слепящая нежность, эта щекотная боль, эта ломота в сердце, этот зуд между лопаток, будто там резались крылья? Как называлась эта немая тоска, этот ледяной восторг, эта предельная острота всех чувств, вырезающая на сердце светящиеся узоры? Каково имя этого высокогорного покоя и осознанности, мудрой печали и всезнания?

– Это любовь, Северга.

Пальцы Голубы сплелись с её пальцами над цветами, а губами навья ощутила щекотное тепло девичьих губ. Ныряя в поцелуй, она видела не дочь Вратены, а россыпи солнечно-терпкого янтаря из сокровищницы княгини Воронецкой.

– Нет, девочка. Такие, как я, никогда не меняются, не раскаиваются, не жалеют ни о чём и никого. Не заблуждайся насчёт меня.

Жёсткая, покрытая мозолями от оружия рука на мгновение обхватила округлый девичий подбородок, но ласка не состоялась: рука отстранила лицо Голубы. Стиснув челюсти и крепко опершись на посох, Северга поднялась на ноги. Она не противилась рукам, обнявшим её сзади, не оттолкнула прильнувшую к её спине девушку, просто хранила ледяное молчание.

Эта верста (а точнее, две – туда и обратно) отняла у неё столько сил, что Северга несколько дней приходила в себя, отложив упражнения, но все эти дни она жила и дышала подснежниковой поляной. Томительный, тревожащий дух свежести, смешанный с запахом невинности от Голубы, преследовал её каждый миг, не оставляя ни во сне, ни наяву, а ещё из-под снега проклюнулся, воскреснув в памяти, запах Жданы – совсем иной, зрелый, чувственно-сладкий, пьянящий.

Вместе с первой клейкой листвой окончательно распустилось, став ясным, и решение: она должна как можно скорее покинуть эти места. Вот только сердце рвалось пополам, не зная, кого выбрать для последнего свидания – Рамут или Ждану? От княгини Севергу отгородили неприступные Белые горы, границу которых крепко стерегли кошки; вряд ли они дадут ей добраться до Жданы, рассудила Северга. Оставалась дочь – нежданный подарок судьбы, ценность и красота которого едва ли укладывалась в её сердце и голове. Нечто огромное, непостижимо прекрасное, яркое пришло в мир из её чрева – гораздо ярче и больше её самой, настолько величественное и чудесное, что Северге не верилось в их с Рамут кровное родство. Она, ничего и никого на свете не боявшаяся, трепетала только перед двумя женщинами – перед тёткой Бенедой и перед собственной дочерью. А Ждана стала её далёкой и светлой вершиной, одолеть которую у неё вряд ли хватило бы сил и душевного величия.

Её схватка с костлявым стражем в белом балахоне продолжалась. Отжимаясь от пола на одной руке, каждым движением Северга делала призрак чуть более прозрачным, но совсем исчезать тот, похоже, не собирался.

– Эй, Голуба! – позвала она.

– Ау? – откликнулась та, заглянув в дверь.

– Сядь-ка мне на спину. Попробую с утяжелением.

Число её ежедневных подтягиваний на перекладине перевалило уже за сотню, а отжиманий от пола – за полторы, но с девушкой на спине она смогла сделать только двадцать раз. Голуба хихикала, ёрзала, взвизгивала, и Северга не утерпела:

– Тихо ты! Так шумишь, что можно подумать, будто я тебя здесь… щекочу.

Голуба, хохоча, блеснула белыми зубками.

– Раз ты такая сильная стала, то может, поможешь мне с дровами? Там в лесу сосна упавшая, надобно её распилить, на поленья расколоть и домой перетаскать. Упражняться – так уж с пользой для дела.

Дневной лес слепил Севергу мельтешащим золотом солнечных зайчиков, и она больше полагалась на чутьё, чем на зрение. Весёлая берёзовая рощица сменилась сумрачным ельником, на мшистой, прохладно-мрачноватой зелени которого глаза Северги отдыхали. Среди старых стволов катил по древним камням молочно-седые струи ручей.

– Ну и где твоя сосна? Тут ёлки кругом, – усмехнулась Северга.

Присев у воды, девушка погрузила в неё пальцы, зачерпнула пригоршню, умыла щёки, вдруг подёрнувшиеся малиновым румянцем. На глазах у оторопевшей Северги она принялась медленно раздеваться, пока не осталась в одной нижней сорочке – судя по всему, новёхонькой, недавно сшитой. Под лёгкой льняной тканью бугрились соски, ветерок играл подолом, а Голуба, рдея всё сильнее, дрожащими пальцами теребила и расплетала косу.

– Эй, красавица, ты чего это задумала? – заглядывая ей в глаза, усмехнулась Северга.

Опустив пушистые метёлочки ресниц, Голуба проронила:

– Моя невинность большой силой наделена. Тот, кому она достанется, может исцелиться от хвори. Я отдаю её тебе, чтобы ты поправилась и смогла уйти… Ведь ты хочешь найти ту, кого любишь всей душой? Вот и иди к ней.

Северге хотелось обнять эти дрожащие плечи, расцеловать стыдливо опущенные ресницы, а потом по-матерински отстегать юную соблазнительницу по попе.