Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

Хочешь не хочешь, а домой идти было надо: вечерело. Вслух Северга смеялась и подтрунивала над уныло-встревоженным видом Голубы, а сама внутренне прислушивалась к своим ощущениям. Сил и правда прибавилось: ноги упруго и уверенно толкали земную твердь, грудь легко и с наслаждением втягивала воздух, а одышки через каждую сотню шагов как не бывало. Желая себя проверить, Северга подскочила и ухватилась левой рукой за ветку, раскачалась и спрыгнула, придав себе изрядное ускорение. Пружинисто приземлившись, навья весело встряхнулась.

– Ух, да ты и впрямь меня исцелила, Голубушка! Ну… Почти.

Мертвенная синева ещё проступала на правой руке, а пальцы не могли сжаться в кулак, хотя подвижность в плече и локте восстановилась. Осколок иглы всё ещё сидел в ней, грозя вонзиться в сердце, но думать об этом не хотелось. От прилива бодрости она была готова бежать вприпрыжку, но приходилось подстраиваться под понурый шаг Голубы, которая с приближением к дому становилась всё печальнее.

Вратена встречала их, грозно уперев руки в бока и в раздражённом нетерпении притопывая ногой. Едва Голуба переступила порог, как мать вцепилась ей в косу и так дёрнула, что у девушки брызнули из глаз слёзы.

– Ах ты, дрянь, ах ты, гулёна, ах, блудница бесстыжая! Нашла кому своё сокровище отдать!

Она поносила дочь и ещё более грязными словами, нещадно таская её за волосы, а Малина, охая, пыталась встрять между ними. Всё оружие и доспехи Северги лежали под потолком, заброшенные на полати, и до недавнего времени эта высота была непреодолимым препятствием для навьи: при попытке вскарабкаться туда у неё до дурноты кружилась голова. Сейчас она с былой лёгкостью подскочила, схватила кнут, и тот, чёрной разъярённой змеёй свистнув в воздухе, вытянул Вратену между лопаток. Рубашка лопнула, заалела кровь.

– А ну, не смей на неё руку поднимать! – рявкнула Северга.

Вратена в пылу гнева не ощутила первого удара, но последующие несколько укротили её. Вжавшись в стену, она только закрывала лицо руками.

– Не надо, молю тебя, хватит! – повиснув на руке Северги, вскричала Голуба.

Кнут, сделав своё дело, покорно свернулся, и навья тихонько поцеловала заплаканную девушку в висок, а Вратена, исступлённо трясясь, протяжно взвыла:

– Во-о-он… Вон отсюда, волчица проклятая! Чтоб сей же час твоего духу здесь не было…

– Не беспокойся, я уйду, – усмехнулась Северга. – Я достаточно окрепла, чтобы покинуть ваш гостеприимный дом. Благодарю вас за всё, не смею больше быть вам обузой.

– Сестрица, остынь малость, – увещевала Малина. – Давай-ка на двор выйдем, потолкуем.

Вратена неохотно повиновалась вкрадчиво-мягкой руке сестры, и обе женщины вышли за дверь дома.

– Ох, беда мне! – С горестным возгласом Голуба повисла на шее Северги.

Пленительное кольцо её мягких рук жарко сомкнулось, взбудораженная дрожь тела передавалась навье, вызывая у неё грустную усмешку. Гладя девушку по затылку и лаская шёлковый толстый жгут её косы, она шепнула:

– Не слушай матушку, плюнь и разотри. Ты – чудо. Ты мудрее их всех, вместе взятых. Я благодарна тебе за твою помощь и за это маленькое счастье.

Рыжеватое золото доверчивой веснушчатой улыбки хотелось спрятать в ладонях от ветра и гроз, приласкать, отогреть поцелуями, и Северга вновь с наслаждением прильнула к губам Голубы. Сколько ей осталось жить? Неделю? Месяц? Полгода? Длина оставшегося отрезка пути не волновала женщину-оборотня, имело значение лишь то, куда этот путь её приведёт – к сияющим снежной чистотой горным вершинам или в чёрную пустоту небытия.

Их с Голубой поцелуй прервало злое шипение:

– А ну, руки прочь от неё!

Вернулись сёстры-ведуньи. Вратена хоть и смотрела на Севергу волчицей, но руки распускать больше не решалась: навья всё ещё сжимала свёрнутый кнут. Говорить старшей из сестёр, видимо, мешала злость, и слово взяла младшая, Малина.

– Значит, так, навья… Посовещались мы и решили: на ноги ты встала, окрепла и можешь о себе позаботиться сама. Дальше кормить и держать у себя мы тебя не сможем: и так уж в селе пересуды пошли – кто, дескать, ты такова да откуда взялась. Врать приходится, изворачиваться и даже отвод глаз людям делать, но сколько верёвочку ни вить, а кончику быть. Ежели до Змеинолесского долетит весть, что ты тут, несдобровать тебе, да и нам заодно достаться может: до сей поры люди на тебя зло держат, сердце у них не успокоилось. Ступай-ка ты на все четыре стороны. Эту ночь ещё ночуй, а на восходе солнца отправляйся в дорогу. Мы тебе больше не помощницы.

– Благодарствую и на том, – с лёгким полупоклоном усмехнулась Северга.

Она достала свои доспехи, пылившиеся на полатях, и весь вечер приводила их в порядок, чистила оружие и разминалась: двести отжиманий и столько же подтягиваний, растяжка, прыжки. Освежив в телесной памяти боевые приёмы, Северга решила, что для нынешнего своего состояния она держится неплохо. Ослаблена, но пока не настолько, чтобы позволять призрачной сиделке запускать костлявые пальцы в ещё живое сердце.

Когда вечерняя синева загустела до ночной черноты и кузнечики завели свою убаюкивающую песню, в дом постучались двое – мужчина и женщина. Ахнув, Голуба успела набросить одеяло на доспехи Северги, разложенные на самом видном месте, пока гости не вошли в горницу. Закутанная в тёмный вдовий платок женщина, ещё не старая и пригожая собою, была утомлена дорогой и попросила водицы; половину лица её спутника скрывала борода с редкими нитями проседи, но глаза сверкали упрямо и молодо.

Женщина пришла за советом по «бабьим делам»: что-то «там» её беспокоило, докучали то какие-то рези, то ноющая боль, зачастили нездоровые выделения. Получив целебные травы и подробные наставления по лечению, она поблагодарила сестёр и скромно подвинула к ним узелок с подарком.

– Ночь уж на дворе, куда вы пойдёте? – гостеприимно озаботилась Вратена. – Оставайтесь.

– Да мы у родичей тут остановились, – уклончиво ответила женщина.

Не став задерживаться, поздние гости покинули дом, а за ними следом в сени выскользнула Голуба. Вернулась она скоро, молчаливая и встревоженная.

– Ну, чего там? – спросила её мать.

– Обернулась я птицей-совой и за гостями нашими проследила, – ответила девушка. – Слышала я их разговор. Женщина говорила, мол, не она это. У той, мол, лицо другое совсем было, глаза ледяные и злющие – такие нескоро забудешь. А у этой – иные: угрюмые, но не злые. И волосы короткие, а у той коса была. А мужик-то ей: «Косу-то и обрезать можно». А баба ему: «Можно-то можно, но те глаза я из тысяч других узнаю, не перепутаю. Неужто я убийцу моего мужа и твоего брата в лицо не признала б? Я сама в неё навозом швыряла. Она, проклятущая, ещё деньги мне предлагала за мужа убитого».