Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем

– Когда это началось?

– Сегодня утром, – ответила навья.

Берёзка, услышав голоса сквозь болезненную дрёму, простонала:

– Сестрица... Мне уже лучше, не тревожься...

– Ах ты, солнышко моё ясное, – вздохнула Огнеслава, прильнув губами к её лбу. – Прости, голубка моя. Поздно я сегодня дела закончила, беспокоить семью Стояна уж не стала в такой час. Но ты не думай, что я позабыла! Я обещание своё сдержу, поговорю с ними непременно. Пусть они покуда остынут, подумают. Всё равно на горячую-то голову разговоры толку не приносят, утро вечера мудренее... Худо тебе? Я помогу, милая. Сейчас полегчает.

Княжна накрыла большими ладонями худенькие плечи Берёзки, и её пальцы окутал золотистый свет – точь-в-точь такой, как в той пещере, где Гледлид окуналась в горячие воды Тиши. После этого Берёзка заснула крепко и сладко, ни разу не кашлянув до самого утра.

Хворь её быстро пошла на убыль, и уже наутро она чувствовала себя хорошо, лишь в глазах по-прежнему таилась грусть и тревога. Ещё спустя два дня, расправившись с неотложными делами, Огнеслава побывала в доме у ложкаря и вернулась с вестями.

– Берёзонька, я поговорила со Стояном и Милевой. Они высылают тебе своё благословение, но на свадьбу просят их не ждать.

Глаза Берёзки снова намокли, но она сдержалась при маленькой Светолике, вертевшейся у неё на коленях, и заставила себя улыбнуться – так солнце озаряет сверкающую каплями росы траву.

– Будь что будет, – проговорила она. – Пышного веселья я не хочу устраивать: я уж не юная невеста, которой всё в новинку. Обвенчаемся с Гледлид в святилище Лалады – а больше ничего и не нужно.

– Не забывай, что для твоей избранницы эта свадьба – первая в жизни, – заметила Огнеслава с улыбкой. – Может быть, ты не хочешь праздника, а она хочет?

Солёные капельки набрякли на ресницах Берёзки. Она вскинула виноватый, растерянный и грустный взгляд на Гледлид.

– Прости... Я не спросила, чего хочется тебе.

Её улыбка туманилась осенней усталостью, сквозь которую пробивалась приглушённым лучиком израненная, выстраданная нежность.

– Я просто хочу наконец быть с тобой. – Навья присела рядом и бережно обхватила её за плечи рукой, а чудо в груди нахохлилось пушистым шариком.

– Свадьба ваша – вам и решать, какой она будет, – подытожила Огнеслава. – Но помолвку отметить нужно, таков уж обычай.

Они выбрали для помолвки безмятежный, нежаркий день во второй половине лета, после поминовения предков в Тихой Роще. До этого Берёзка ещё пару раз побывала у Стояна с Милевой – уже без Гледлид.

– Ну, что? – спросила навья. – Всё ещё дуются матушка с батюшкой?

– Да вроде уладилось, не сердятся они и видеть меня не отказываются, – вздохнула Берёзка. – Но на свадьбу идти не хотят всё равно. Ты уж прости, что я всё по-скромному хочу устроить, не лежит моя душа к шумному празднику да пиру с гостями, лишний он будет... Может, ты повеселиться хотела, погулять?

– Да ничего мне не надо, ягодка моя, – усмехнулась Гледлид, чмокая её в нос. – Главное – нас объявят супругами и ты наконец переберёшься ко мне. Дом и сад уж заждались свою прекрасную хозяйку. – И добавила чувственно-бархатным полушёпотом, приблизив губы к уху Берёзки: – А моя холостяцкая одинокая постель – мою сладкую ладу.

Берёзка зарделась, прикрыла пальцами улыбку и махнула рукой, очаровательная в своём смущении, и Гледлид просто не могла не стиснуть её в объятиях и не расцеловать эти порозовевшие щёчки-яблочки.

День был полон мягкого, ровного тепла, а в тени даже тянуло приятной, освежающей прохладой. Перезванивались в лесу птичьи голоса, расстилался под ногами цветочный ковёр, а деревья молчали ласково и внимательно, позолочённые светлым, солнечным торжеством. По озарённой лучами тропинке к пещере Берёзка шла в белой опоясанной сорочке и красно-золотом платке: белый полагался бы, когда б у невесты это была первая свадьба и прощание с девичеством. Белогорский нарядный кафтан сидел на Гледлид превосходно, равно как и тугие сапоги с кисточками – ни дать ни взять женщина-кошка, если б не пронзительно-прохладные, волчьи глаза. Стянутые пучком волосы были сверху донизу перевиты жемчужной нитью; вискам и затылку она позволяла немного обрастать только зимой, а с весны по осень поддерживала их гладкость.

Любуша уже поджидала их в пещере. Велев им умыться водой из источника, она звонко и торжественно проговорила:

– Мать наша Лалада, благословляешь ли ты сих наречённых светом своим?

Стоя на коленях на твёрдом каменном полу пещеры, Гледлид с внутренним трепетом ждала... Какой знак должен был возвестить о том, что брак их возможен? А если всё-таки ничего не выйдет? Рука Берёзки ободряюще сжимала её пальцы.

– Всё хорошо... Ты здесь дома, лисёнок.

Золотой свет начал сгущаться в облачко, которое спустилось из-под потолка и зависло перед их лицами. Снова Гледлид ощутила пьянящий жар благодати в груди, от которого хотелось и плакать, и мчаться куда-то, и смеяться... Синим колокольчиком прозвенел голос Любуши:

– Свет Лалады снизошёл на вас! Быть вашему союзу благословлённым! Ступайте и радостно ждите дня вашей свадьбы.

Отблеск золотого света сиял в глазах Берёзки, милой и скромной, и сердце Гледлид сжималось от звенящей нежности, стучало и пело: «Любимая... Любимая!» Схватив возлюбленную в объятия, навья закружила её на руках, а та рассыпалась тёплыми искорками смеха. Так они и вышли из пещеры навстречу Огнеславе с Зорицей и трём девочкам-кошкам, которые провожали их к святилищу в этот важный и радостный день. Княжна с супругой переглянулись и улыбнулись друг другу, а к Берёзке прильнули с обеих сторон Ратибора и Светолика. Малышка протягивала своей матушке венок из лесных цветов. Глаза невесты засверкали хрустальными капельками, но на сей раз – от счастья.

На праздничном обеде были только самые близкие. А вечером Гледлид умыкнула Берёзку к себе – в своё «холостяцкое логово», которому вскоре предстояло стать семейным домом. Сад зашелестел, встречая их в тёплых лучах заката. Берёзка юркнула в заросли вишни, и ягодки повисли серёжками у её лица.

– Какая ты нетерпеливая, – засмеялась она, и листва вторила ей шаловливым шёпотом.

– Это я-то?! – вскричала навья, охотясь за нею в вишняке. – Ты смеёшься? Я три года ждала этого дня! И теперь ты никуда не спрячешься, ягодка моя, не отвертишься... М-м, съем тебя! – Это Гледлид проурчала уже в шею Берёзки, развязав платок и прильнув губами к тёплой коже.

Платок остался висеть на вишнёвой ветке, мерцая золотым шитьём, а навья расплетала косы Берёзки, сидевшей на постели. До долгожданного слияния оставалось совсем немного – гулкие, как сердцебиение, наполненные жарким волнением мгновения, и она наслаждалась каждым из них. Волосы окутали Берёзку плащом, и Гледлид пропускала их между пальцами, а губами щекотала скулы и брови любимой.

Даже после родов фигура Берёзки не приобрела сдобную пышность – Гледлид покрывала поцелуями торчащие ключицы с ямками и худенькие плечи с явно проступающими очертаниями суставов.