Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем
Шрифт:
– Они ведь и вспыхнули, госпожа, – сквозь пелену солёной влаги улыбнулась Беляна.
– Не зови меня госпожой, милая. Хочу услышать слово «лада» из твоих уст. – В глубокой прохладной тьме очей женщины-кошки мерцали искорки нежности.
Беляна и рада бы так её назвать, но робость лишила её дара речи – губы только дрогнули и сложились в мучительно-застенчивую улыбку. Мечислава прижала её к груди, и девушка вновь ощутила целомудренно-родительский поцелуй на лбу.
– Не буду тебя торопить, радость моя. Пусть всё идёт своим чередом.
А Беляна вспыхнула при мысли о том, каков же будет настоящий поцелуй суженой – в губы... Вспыхнула, а потом похолодела от щекочущего душу восторга. Слаще присылаемого в подарок мёда... Да, уж наверняка слаще.
* * *
Вот
На пятом или шестом году ожидания начало казаться Мечиславе, что туманится в её душе светлый облик лады, меркнет, затягивается осенней дымкой... Озверев от воздержания, вышла она на весеннюю охоту на девушек, настроенная беспощадно и готовая без жалости разбивать сердца направо и налево. Утоляла она свой чувственный голод жадными глотками – семерых девушек за весну соблазнила и покинула. (Хоть детей не получилось – и на том спасибо). Без зазрения совести, точно каким-то вечным хмелем одурманенная, предавалась она своим старым грехам, и ни на миг не пробуждалась её душа – не участвовала в этом разгуле. Тело шлялось где-то, удовлетворяя свои желания, а душа будто в спячку впала. А что до хмеля беспробудного, то пила Мечислава в эту пору и впрямь изрядно. Дошло до того, что на совет к Лесияре она однажды явилась с сильного похмелья. При Сёстрах княгиня ей ничего не сказала, а после совещания сделала с глазу на глаз такой выговор, что Мечислава выползла из княжеского дворца на полусогнутых ногах.
– Ты совсем совесть потеряла, голубушка моя? – обрушилась на женщину-кошку белогорская правительница. – Тебя суженая дожидается, а ты пьёшь-гуляешь, точно холостячка, которую вот-вот от собственного семени разорвёт! От родительниц одной из девушек мне поступила жалоба на тебя... Просят, чтоб я уняла твои бесчинства. Стыд-позор, дорогуша!
Мечислава стояла навытяжку под градом упрёков. Слова государыни падали в её помертвевшее нутро и гулко отзывались там горьким эхом.
– В общем, так, моя дорогая. Чтоб это был твой последний загул, а не то... – Лесияра сжала кулак и поднесла его к лицу провинившейся советницы. – А не то лишу тебя звания Старшей Сестры! Покроешь своё имя таким позором, что вовек не отмыться! А ежели услышу когда-нибудь, что супруге своей изменяешь... Будешь с земли Белогорской изгнана, так и знай.
Вернувшись домой после этого разноса, Мечислава напилась до беспамятства и рухнула на постель. Продрыхла она в хмельном угаре полдня, и пробуждение было не из лёгких. От отвара яснень-травы ей полегчало, похмелье отступило, но душа по-прежнему болела, будто кожу с неё содрали живьём.
В предутренней дрёме послышалось Мечиславе, будто кто-то всхлипывает тоненько, по-девичьи... Открыв глаза, очутилась женщина-кошка в саду, где на лавочке в вишнёвых зарослях горько плакала её ладушка.
«Позабыла ты меня, родная, – упрекала она Мечиславу жалобно. – Выбросила ты меня и из сердца, из и мыслей своих. К чему мне жить теперь, коли не любишь меня больше?»
Смертоносными медвежьими когтями рвануло душу раскаяние, разодрало, распустило на полосы, и Мечислава рухнула перед ладой, уткнулась ей в колени.
«Нет мне прощения, горлинка... Нет прощения! Но ежели сможешь простить, то знай: никогда не обижу тебя, слышишь? Никогда! Чтоб ты слёзы из-за меня проливала? Не бывать этому! Только ты одна в сердце моём, лада моя светлоокая... Лишь тобой живу и дышу, тебя одну жду. Но уж как тяжко ожидание мне даётся, счастье моё! Изголодалась я,
вот и сорвалась. Так хочется поскорее обнять тебя, к устам твоим прильнуть, супругой назвать... Истосковалась я по тебе, сил моих нет!»Лёгкие тёплые ладошки опустились ей на плечи.
«Крепись, родная. Шесть лет ждала ты – ещё десять осталось. Душа моя уже с тобой, хоть тело и разум ещё не созрели. Будь верна мне, лада моя, а ежели изменишь, разорвётся моё сердце в клочья и умру я, не дождавшись встречи с тобою наяву!»
«Буду! Буду верность тебе хранить, лебёдушка моя светлокрылая, – покрывая воздушные пальчики избранницы поцелуями, шептала Мечислава. – Клянусь жизнью своей... Да что моя жизнь – детушками нашими будущими клянусь! Только живи, только будь, ибо без тебя и мне нет смысла эту землю топтать!»
Проснулась Мечислава в слезах, что крайне редко с нею случалось. От мысли, что измена может убить ладу, душа подёргивалась мертвенным инеем, сжималась горестно, и женщина-кошка ругала и казнила себя ещё горше, ещё крепче, чем княгиня накануне. Да, гульнула она нынче весной с размахом, так что теперь от самой себя была в ужасе. Любимые серые очи смотрели на неё с укором, и Мечислава не знала, куда деваться от этого пронизывающего, кроткого и печального взора.
Сцепив зубы и завязав волю узлом, она вернулась к целомудрию; семьям брошенных девушек по распоряжению княгини пришлось выплатить возмещение ущерба. Нежно, любовно выбирала Мечислава подарки для лады: сапожки, ленточки, украшения, вышитую подушку... Не жалела она и хлеба из своих закромов, выменивая на него у жриц Тихорощенской общины чудесный прозрачный мёд – не только чтобы побаловать ладу сладеньким, но и ради укрепления её здоровья. Высылала Мечислава невесте и ещё одну целительную и чудотворную вещь – живицу тихорощенских сосен. Для её добычи не приходилось наносить деревьям раны: смола сочилась из естественных трещин, и девы Лалады собирали живую «кровь» упокоенных прародительниц. Служительницы Лалады не ели мяса, но от яиц и молока не отказывались; овощи для своих нужд они выращивали сами, а для хлеба земель общины уже не хватало, поэтому пшеницу, рожь и овёс они получали от белогорских жительниц в обмен на целебные дары Тихой Рощи.
Ещё десять лет прошло в ожидании. Держаться подальше от любовных приключений Мечиславе помогал страх потерять ладу: «Если изменишь, умру», – эти слова осенним ветром студили душу и мигом отрезвляли, отбивая малейшее желание вновь распоясаться. Терпение было вознаграждено: Беляна наконец-то переступила порог дома Мечиславы – уже не невеста, а законная супруга.
Её чистота и застенчивость умиляли Мечиславу. Стиснув зубы, она обуздала многолетний голод и не спешила набрасываться на жену в постели, чтоб не испугать эту невинную голубку своей ненасытностью. Между прочим, подарок Мечиславы, вышитую подушку, Беляна взяла с собой из родительского дома. Сердце женщины-кошки таяло от мысли, что эта подушка была у Беляны любимой: супруга с детства спала на ней, доверяла ей свои думы, а порой и проливала в неё слёзы.
Вымазав уста Беляны мёдом, Мечислава зацеловывала их до головокружения. Потихоньку, осторожно будила она в супруге чувственность, учила открываться и отдаваться бесстрашно и без остатка, и Беляна усваивала эту сладкую науку быстро, забывая первоначальную робость. В серых глазах любимой Мечислава узнавала те лукаво-смешливые искорки, которые так восхитили и ошеломили её во сне. Освоившись в новом доме и преодолев скованность, Беляна раскрывалась и расцветала, сияя всеми гранями своего живого и весёлого нрава. Язычок у неё не только оказался способным к глубоким сладким поцелуям, но и отпускал остроумные замечания и шуточки, над которыми Мечислава хохотала от души.
– Ты всегда такая суровая, лада, – прильнув к груди супруги, ворковала Беляна. – Любо мне, когда ты улыбаешься и смеёшься...
Могла сероглазая красавица игриво пройтись и по особе самой Мечиславы – беззлобно и не обидно, по-доброму, но самолюбие женщины-кошки не терпело на себя посягательств – даже в шутку. Мечислава ощетинивалась, но Беляна с покорно-смиренным лицом добавляла:
– Со всем к тебе уважением, моя госпожа.
Но из-под длинных ресниц у неё так и рвались, так и выпрыгивали озорные искорки, и взъерошенное самолюбие Мечиславы укладывало вздыбленную шерсть на загривке: озорство юной супруги заражало и её. Оно бесило, смешило и заводило её одновременно.