Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем

– Ты с этим зельем поосторожнее, госпожа, – подмигнула ей Миромари. – Таким количеством можно всю сотню напоить в хлам.

– Гм, ладно, я попробую что-нибудь сделать, дабы смягчить участь этих гуляк, – сказала Дума хозяину, сглотнув и облизнувшись.

Она оказалась достаточно разумной и твёрдой, чтобы не попасться в ту же самую ловушку. Долг уважения застолью она отдала, выпив всего одну маленькую чарку огненного зелья и закусив мясом и сыром.

Вскоре Миромари вновь сидела на ночном привале у костра. Повидаться с Миринэ перед отбытием в войско ей не дали, но и наказания никакого не последовало. Плечом к плечу с нею сидел Звиямба, который не смог выбраться на похороны друга, о чём очень сокрушался. Зато он славно повоевал, воздав за гибель Нугрура двумя дюжинами убитых им лично туркулов. А Миромари была рада застать воина с рысьими глазами живым и здоровым.

– Ну что, видела ты сестрицу нашего Нугики? – спросил тот, отхлебнув из фляжки глоток горячительного. – Она и правда так красива, как он рассказывал?

– Нет, – улыбнулась женщина-кошка. – Она гораздо лучше.

– Ух ты, – мечтательно протянул Звиямба.

– Ага, – вздохнула Миромари.

Друг протянул ей фляжку, но резкий запах таштиши вызвал у белогорянки тошнотворное содрогание. Ещё свежи в её печени были воспоминания о разнузданных возлияниях, которые приключились с нею в этом отпуске.

– Благодарю, брат, не сейчас, – отказалась она.

* * *

– Не грусти, сестрица Миринэ, не плачь, – утешала семилетняя Сауанна. – Придёт за тобой твоя кошка, вот увидишь.

Это её девушка посылала к Миромари, чтоб позвать ту на свидание к водопаду. Сестрёнка с поручением справилась, и на сердце Миринэ обрушилось синеглазое, мурлычущее, чернокудрое счастье. Луна была свидетельницей тому, как женщина-кошка сказала те самые долгожданные слова... Всего лишь три слова, но каких!

Не рада была Миринэ этим словам из уст Энверуша, не трогали они её, не волновали душу, не заставляли сердце колотиться, кровь – приливать к щекам, а руки – холодеть от возбуждения. Напротив, на плечи девушки ложилось бремя грусти – оттого, что не сможет она ответить другу взаимностью и подарить ему счастье, которого тот жаждал и добивался.

Не знала Миринэ доселе, что такое любовь... Пустота стояла за стихотворными строчками, посвящёнными этим переживаниям, холостыми были слова, не прожитыми, не прочувствованными. Она лишь черпала вдохновение из того, что читала у других поэтов – ну, и немного своего воображения добавляла. Получалось красиво, но, увы – мёртво.

А сейчас не писалось ей... Теперь, когда её душа была переполнена, как налитый до краёв кубок, слова не шли на ум, и впустую жгла она масло в лампе, пытаясь создать что-то живое, дышащее, настоящее. «Ну что за ерунда творится? – хмурилась Миринэ и грызла перо. – Что со мной? Стихи всегда легко лились, а теперь я не могу выдавить из себя ни строчки».

Но когда обратилась она к другому предмету – ратному подвигу брата – в её голове и душе будто что-то щёлкнуло, и слова хлынули потоком. Он причинял боль, стеснял грудь, глаза Миринэ не просыхали, а буквы расплывались от падающих слёз. Она будто не чернилами писала, а своей кровью. Кровью Нугрура...

«Ты сама сможешь написать о брате наилучшим образом», – сказал Энверуш. Прав он был или нет, Миринэ пока не знала. Хорошо выходило или плохо? По той горячей, страстной силе, с которой её душа выворачивалась наизнанку во время творчества, она чувствовала: да, наверно, хорошо. Но это было содержание – то, что она вкладывала в свои слова. Перечитывая написанное, Миринэ мучительно сомневалась, настолько ли хороша форма у этого содержания, соответствует ли она ему, достойно ли выполняет свою задачу. Ей нужен был взгляд со стороны, взгляд поэта. Может быть, только Энверуш и смог бы должным образом оценить плод её стараний, но с ним она больше не разговаривала.

– Я, наверно, тоже хотела бы себе в супруги кошку, – сказала Сауанна. – А в Белых горах их ещё много?

– Не волнуйся, на всех хватит, – не удержалась Миринэ от смешка, смахивая с ресниц слезинки.

– А мы победим туркулов? Они не придут в наш дом? – хмурясь, задумалась вдруг девочка.

– Конечно, победим, – твёрдо сказала Миринэ, гладя сестрёнку по голове. – Они не придут, не бойся. Миромари этого не допустит.

Где сейчас сражалась синеглазая женщина-кошка? Думала ли она о Миринэ так же часто, как та думала о ней? Эти вопросы остались без ответа, потому что домой вернулся отчим и, как всегда, потребовал Миринэ к себе. Девушка торопливо сложила листки с поэмой о Нугруре и сунула себе в рукав, после чего направилась в большую гостиную.

Темгур, как обычно, грел руки у огня. Они у него почему-то всегда мёрзли, оттого он и любил протянуть их поближе к пламени, чтоб хорошенько прогреть все косточки. Кажется, у него болели суставы пальцев. Отчим считал себя неутомимым и непобедимым воином, а воина остановить могла только смерть. Признавать у себя человеческие слабости он стыдился, а уж такие, что говорили о признаках старения, и подавно. Он был ещё крепок в целом, а потому на такие мелочи, как суставы пальцев, не обращал внимания. Оружие он ещё мог держать, а это главное.

– Наполни мой кубок, – приказал он, когда Миринэ предстала перед ним.

Он вполне мог сделать это и сам: вино стояло на столике на расстоянии протянутой руки. Но девушка, зная его тяжёлый нрав, решила, что говорить ему об этом – себе же дороже, а потому послушно выполнила требуемое. Темгур пристально наблюдал за каждым её движением, словно желал найти изъян и придраться... Но Миринэ не уронила ни капли мимо, вся пьянящая виноградная влага попала в кубок в достаточном количестве. Сосуд наполнился почти до краёв, но в то же время его можно было поднести ко рту, не расплескав. Одним словом, безупречно.

– Прекрасна, как и мать, – проговорил Темгур, выпив половину единым духом. – Но во сто крат лучше. Другой такой женщины, как она, нет и не будет... Лишь ты превосходишь её, ты одна на всём свете.

Остаток вина в кубке он смаковал медленно, скользя взором по девушке. Миринэ старалась не смотреть ему в глаза, но чувствовала на себе движение этого взгляда, словно прикосновение жёсткой шершавой ладони.

– Ты, наверно, думаешь, что я был груб и неласков с твоей матерью, – осушив кубок и пальцем показав, что требует наполнить его снова, молвил Темгур. – Спорить не стану, может, я и не умею быть ласковым. Но я любил её!.. – Его глаза сверкнули, и одновременно с этой вспышкой огонь разгорелся ярче. Или Миринэ это померещилось? – Я любил её давно и безответно: она выбрала твоего отца. Уж чем он её так привлёк, не знаю. Уверен, что я был не хуже. Но кто вас, женщин, поймёт... Когда она осталась вдовой, я подумал: вот оно! Я сказал себе: «Путь свободен, Темгур, действуй!» Она согласилась стать моей женой... Но продолжала любить своего Алхада. Она молчала об этом, но всё было в её глазах. Она рожала дочерей – моих по крови, но даже они похожи на него! А ты – на неё... Ты одна из всех её детей похожа на неё.

Он выпил кубок до половины и жестом велел долить туда. Миринэ взяла кувшин, и в этот миг из её рукава выскользнули листки с поэмой. Шурша и покачиваясь в воздухе, как осенние листья, они опустились к ногам Темгура.

– Это ещё что за писанина? – нахмурился он. – Чьё-то любовное письмецо? Длинное, однако!

Миринэ, похолодев, хотела схватить листки, но отчим опередил её. Его рука жёстко, грубо сжала их, и они жалобно хрустнули в ней. Темгур поднёс поэму к глазам и принялся читать, а Миринэ стояла ни жива ни мертва.