Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем

Она перебралась жить на Север к Бране: хоть договорённость о наследстве на родительский дом оставалась в силе, но с тех пор появилась в её семье ещё одна сестрица. У матушки Добровиды не было молока, и кормить стала родительница-кошка. Решила Ильга, что дом останется младшей сестрёнке, а она сама переселится к супруге.

И зажили они в целом ладно и складно. Ильга помогала по хозяйству, но не бросала и своего столярного ремесла, придя в семью матушки Земели ещё одной добытчицей. Дом светловолосых оружейниц стоял на Ближнем Севере, где кое-что вызревало, и они держали небольшой огород, а также сеяли жито. Летом, когда Брана уходила на промысел, ещё одни рабочие руки в хозяйстве были очень кстати. Ягодка, сперва заочно невзлюбившая будущую родственницу, теперь души в ней не чаяла: за что бы рыжеволосая кошка ни бралась, всё в её руках спорилось. Дом Ильга украсила новой деревянной утварью: сделала лавки с искусным кружевом резьбы, заменила все столы, повесила новые ставни и наличники – любо-дорого глядеть. Посуду она тоже обновила, будучи и в ложкарном деле мастерицей. С Ягодкой она ладила, полюбив её, как родную сестрицу.

Счастье прочно поселилось в сердце Браны. Жили они с Ильгой весело, а если и ссорились, то не всерьёз, а следуя поговорке: «Милые бранятся – только тешатся». Потехи да шутки ради они могли и бока друг другу намять, вопящим кошачьим клубком по земле покататься, а потом в пылу страсти бурно помириться – с поцелуями и ласками. Вот только столкнулись молодые супруги с одной загвоздкой: кому из них деток рожать? Брана считала, что ей как охотнице-китобою дитя вынашивать будет неудобно.

– Ничего, пропустишь одно лето, – возражала Ильга.

– А кто мясо добывать станет, а, рыженький мой? – пыталась отвертеться светловолосая охотница.

– Добывать есть кому и без тебя, – убеждала супруга. – Ничего страшного не случится, ежели ты одно лето на промысел не выйдешь. А кормить, так уж и быть, я стану, чтоб тебе поскорее к охоте вернуться.

Сама она деторождению противилась: не представляла себя с большим животом, а может, боялась чего-то. Время шло, а супруги никак не могли прийти в этом вопросе к согласию.

– Уж не тяните с этим, детушки, – говорила матушка Земеля. – Истекает время моё, хочу я успеть на внучек поглядеть, пока Тихая Роща меня к себе не призвала.

– Матушка, да ты ещё сто лет проживёшь, зачем тебе в Тихую Рощу? – возражала ей Брана.

Но и она чувствовала: правду говорила матушка Земеля – близился срок, немного осталось родительнице земными делами заниматься. Что-то этакое, неописуемо-тихорощенское витало в воздухе – какая-то неуловимая грусть, овеянная хвойным духом и пропитанная медово-земляничным теплом. Но наставала очередная охотничья пора, и Брана устремлялась к морю – промышлять кита, и дело снова откладывалось; возвращалась она с охоты – а Ильга, уже соглашавшаяся было на зачатие, оказывается, снова передумала. Так и дотянули они: в один и тот же год встретила свою суженую сестрица Ягодка и отошла на вечный покой матушка Земеля. Дождалась она дочкиной свадьбы, отгуляла на ней, а спустя короткое время сказала:

– Всё, детушки, пора мне.

Спохватились Брана с Ильгой, что не порадовали главу семейства внучками, да поздно было. Всей роднёй провожали они матушку Земелю: и Ягодка со своей молодой супругой-кошкой пришла, и родные Ильги уход своей родственницы на покой присутствием почтили. Еле сдерживала слёзы новобрачная, а родительница утешала:

– Ничего, ничего, мои родные, не тужите. Я и в Тихой Роще вас услышу, приходите ко мне, когда затоскуете – свидимся, тоска и отпустит.

Ни словом не попрекнула она Брану с Ильгой, но супруги чувствовали: сожалеет родительница о том, что не пришлось ей малюток понянчить, побаюкать, на ушко помурлыкать. Охватила её фигуру зелёная сеть жилок, поглотил её тело сосновый ствол, и застыло лицо, превратившись в древесный лик, исполненный ничем не омрачаемого, величественного покоя; янтарные глаза Ильги наполнились слезами, и Брана, крепко обнимая супругу, шептала:

– Тш-ш, родная моя, нельзя... Нельзя плакать. Успокойся, рыжик мой... На вот, земляники покушай.

И она, сорвав несколько душистых сладких ягод, росших у них прямо под ногами, поднесла ко рту Ильги.

Ягодка теперь жила с супругой, но, беспокоясь о своих родных кошках, едва ли не каждый день наведывалась, чтобы сделать что-нибудь для них – обед состряпать, бельё заштопать или постирать-убрать. Тихомира сказала ей:

– Полно, сестрёнка, не нужно себя у своей семьи отрывать. Ты с супругой теперь быть должна, а не на нас спину гнуть. Там теперь твой дом, а мы как-нибудь уж сами справимся.

Заходила в гости и матушка Добровида, и часто – не с пустыми руками, а с вкусными гостинцами, которые приходились весьма кстати: все три кошки съестное готовить умели по-холостяцки, только что-нибудь самое немудрящее. Тихомира много в кузне трудилась, Ильга работала по своему столярному ремеслу, а Брана к кухонным делам с детства не была приучена и в тонкостях стряпни не слишком много смыслила. Но именно она более остальных располагала свободным временем – отработав лето на промысле, целых девять месяцев в году могла хоть петь, хоть плясать, хоть в потолок плевать. Ну, и время от времени на рыбалку ходить, чтоб совсем-то уж бока не отлежать на печке.

– Стало быть, сестрица, тебе и кашеварить, пока мы с твоей супругой заняты, – сказала Тихомира.

Только мясо с рыбой и умела Брана поджарить, а когда становилось ей лень возиться, то и сырыми их могла съесть без особых прихотей. Но вечно сырым питаться ведь не станешь! Матушка Добровида, заходя в гости, показывала ей, как тесто ставить, как пироги в печь сажать, как кашу да кисель сварить.

– Ты, дитятко, от печки прочь не беги, а на ус мотай, покуда я живая, – говорила она. – Будешь мастерица на все руки: и кита добыть, и калач испечь. А рубашки новые я вам сама буду шить, так уж и быть. А как меня не станет, так сестрицы-девы в помощи не откажут. Не стесняйтесь только просить, а то знаю я вас, гордячек...

Сердце Браны вздрагивало: ещё свежа была в нём память о тихорощенском покое, навсегда забравшем матушку Земелю.

– Ох, матушка Добровида, не говори ты так: «Как меня не станет», – просила она сквозь комок в горле. – Теперь уж обе мои родительницы к Лаладе ушли, хоть ты меня не покидай! Как родная ты мне...

Присев у её ног, склоняла Брана голову к ней на колени, а та ласково перебирала, гладила и ворошила её светлые волосы, приговаривая, точно ребёнку:

– Вейся-расти, волосок золотой-серебряный, гуще льна, гуще травушки! Лети прочь, тоска-кручинушка, не печаль, не томи нашу Бранушку! Не тужи, дитятко, поживу я ещё. У меня ещё младшая дочурка не выросла, в лета не вошла, на ноги не встала.

Улыбка звенела в её голосе, добрая и светлая, как луч солнца над Тихой Рощей. Детством веяло от её слов и от ласки её трудолюбивых лёгких рук, и Брана погружалась в затянутую солёной влажной дымкой истому, как в тёплое молоко.

– У тебя не матушка, а сокровище, – говорила она супруге.

– Я знаю, – улыбалась та.

А потом и Тихомира из дому отлучилась: её позвала к себе мастерица Твердяна Черносмола для очень важного дела – восстановления вещего меча княгини Лесияры. Кузню она оставила на учениц и подмастерьев, а Бране с Ильгой наказала хозяйство вести.

– Ну, родные мои, будьте тут умницами. Когда вернусь – не знаю, задача нам с Твердяной предстоит не из простых.

Брана с Ильгой остались вдвоём. Слухи о грядущей войне ходили уже давно; сломанный меч Лесияры, отлучка Тихомиры – всё это, складываясь вместе, витало в воздухе призраком с вороньими крыльями и хищной пастью. Долго ли ещё светить мирному солнцу? Никто не знал.

Брана с другими кошками-китобоями вернулась с добычей в становье: как говорится, ничто не предвещало беды... Однако на причале, грозно скрестив руки на груди, её ждала Ильга. Корзинка со съестным стояла рядом, но взгляд супруги поверг охотницу в пучину беспокойных мурашек.