Доказательство
Шрифт:
Затем он опустил руку на плечо Володьки, обращаясь к мальчику и отметая все возможные вопросы по поводу и без:
— Идем-идем, нам пора уже.
Странным был этот незнакомец. Двери открывались перед ним — Володька готов был поклясться — еще до того, как тот прикасался к дверной ручке. Коридоры были темными, освещаемыми лишь свечой, которую в вытянутой руке нес мужчина. Вольский сбился в счете поворотов, приписав зданию схожесть с лабиринтом. Сколько раз они вильнули, проходя из одной комнаты в другую, поднимаясь и опускаясь по кривеньким лестницам? По кругу, что ли, ходят? И куда придут? Тут мужчина резко остановился, провозгласив «О! Пришли!» так, словно сам изрядно удивился этому
— Ну, присаживайся.
Они оказались в небольшой комнате, освещенной блеклой настольной лампой. Вдоль стен от пола до потолка стояли стеллажи с папками: корешки некоторых из них помечены, некоторые никак не обозначены, какие-то — истрепанные, какие-то — совсем новые, словно никто к ним не прикасался. Единственное узкое окно завешено тяжелой шторой, совершенно не пропускающей свет, пусть и фонарный, с улицы. У окна находился стол, заваленный кипой бумаг. Вообще всё в этой комнате было завалено бумагой: пол, диван, стол, стулья, кресла. Кое-где из-под всего этого безобразия выглядывали дерево, металл, ободок фарфоровой чашки, кожа, но царили здесь огромные листы ватмана, обрывки, самолетики, вырезанные снежинки, смятые клочки бумаги, создавая невообразимый хаос. Незнакомец опустился в кресло, а Володьке указал на диван, куда тот и уселся с ощущением не самого мягкого удара в грудь.
— Я Геометр. И я ждал тебя.
— Зачем? — Вольский высвободил из под себя какие-то графики в числе трех, книгу, кажется, на французском, чайную ложку и сломанный карандаш.
— Зачем… — помедлив, Геометр сплел пальцы и бросил взгляд на часы. — А ведь уже одиннадцатый час. Ты порядком задержался.
— А?
— А-а-а… — хозяин забросил ногу на ногу. — Чайку?
— Спасибо. Только вы сказали, что объясните…
— Объяснения. Все хотят объяснений. А чай, между прочим, гораздо полезнее, — интонация Геометра была пронизана скорбью. Он всё глядел на часы, не отводя от них взгляда, обращаясь с репликой то ли к циферблату, то ли к стрелкам, то ли ко времени: — Ну что же ты так долго?
— Чего долго?
— Не «чего», а долго. Нехорошо. Нехорошо. — Геометр вскочил с кресла и принялся мерить комнату шагами, попирая многочисленные разбросанные листы подошвами лакированных туфель. — Я все черчу, выверяю, и все зря, все зря, никто не ценит, никто! Вот ты говоришь…
— Я ничего не говорю… — попытался вставить Володька.
— Это неважно! Вы все говорите! Все душа да душа, тонкие материи, ничего ты в этом, математик куцый, не понимаешь! Черти себе да черти, ластиком подотри! А кем бы ты, друг мой, был, кабы не Геометр?! — и он с таким укором посмотрел на мальчишку, что тому захотелось расплакаться, хотя отроду с ним такого не случалось. — Вот и я говорю, что Геометр чертит, Геометр считает, а никому и дела нет. Вот ведь ты сказал мне что?!
— А что я сказал?
— Что будешь в десять! В десять, понимаешь?! — Геометр даже не смотрел на Вольского. Он был словно бы рассеян, словно бы говорил сам с собой, позволяя Володьке лишь оттенять фразы, вовсе и не замечая мальчика, которого сам же и привел в свой кабинет. Если слова Геометра и были отнесены к кому-то конкретно, то точно не к Вольскому.
— Это когда это я такое говорил, я вас вообще впервые…
— Это неважно! — Геометр всплеснул руками. — Точность, друг мой, точность! Так ведь недолго и стену обрушить.
— Какую стену?
Тут Геометр вцепился пальцами в край стола и так пристально начал рассматривать разбросанные по его поверхности бумаги, что будь на их месте Володька, он бы перепугался.
— Вот! Вот смотри! Что это?
— Чертеж?
— Он
самый! А что из него следует?! — Тонкая бумага, испещренная непонятными мальчику знаками, покачивалась в пальцах Геометра у самого носа Володьки.— Следует, что…
— Вот именно! Следует, что он был не прав! А ведь я говорил! А он: «Если я смог, то и он сможет!» Смог? Ничегошеньки ты не смог! Ты понимаешь, Доказательство?
— Чего?!
— Да ничего! — Геометр с победным видом уселся на стол и совсем по-детски принялся болтать ногами, напевая что-то себе под нос.
Володька вздохнул, потер виски и попытался было открыть рот…
— А что ты можешь сказать в его оправдание?
… И тут же его закрыл.
Песочные часы мерно ссыпали порошок времени. Комната погрузилась в тишину. Геометр застыл, словно напряженно чего-то ожидая. И вдруг встрепенулся, уселся за стол и яростно принялся чертить что-то, с такой скоростью орудуя линейкой, что Володька невольно восхитился. Он перестал уже надеяться на то, что хоть кто-то что-нибудь ему объяснит, просто наблюдал за действиями странных людей в странно пустом мире и пытался убедить себя в том, что происходящее — всего лишь сон.
— Вот! Ну я же говорил тебе! — Геометр уже не просто говорил на повышенных тонах, он кричал. — Я говорил, что это попросту невозможно! И ты — Доказательство!
— Я?
— Нет, я, конечно! Я Геометр, и я доказал!
— Что?
Геометр восторженно присвистнул, взмахнул листком, испещренным математическими формулами, крутанулся на одной ноге и провозгласил:
— Что душу нельзя отделить!
Глава третья. Теневая
— Ну что, доставил мальчишку?
— Да. — Ёл опрокинул стакан портвейна в горло и стукнул донышком по столу, требуя снова его наполнить, что и было немедленно выполнено хозяином голубого дома N 39 по улице Некрасова.
«Таверна» была, как обычно, пустынна, грязна, пыльна и темна. Сумерки за крохотными окошками не добавляли прелести запущенному интерьеру. Измятое подобие шторок на толстой леске, которое Ман, человечек с отвратительным лицом, время от времени одергивал, выглядывая будто с опаской во двор, скрывало комнату от постороннего мира. Хозяин хлопал белесыми ресницами, беззвучно двигал тонкими губами и возвращался вглубь помещения. Скрюченные пальцы чуть дрогнули, когда Ман, подсаживаясь к Ёлу, смахнул несуществующие крошки с поверхности стола в ладонь:
— Спокойно все?
В глазах невысокого человека сквозил неподдельный интерес. Он егозил на стуле, поглаживал ладонями столешницу, ерошил редкие волосы и усиленно кивал.
— Да пытались какие-то пробраться, но я стены строить умею, — Ёл самодовольно хмыкнул, лицо его приобрело в этот момент хоть какое-то выражение. Обычно же крупный мужчина сохранял настолько невозмутимую мину, что впору было думать, будто он лишен эмоций в принципе: широкие брови чуть сведены к переносице, водянистые глаза сохраняют одно и то же выражение равнодушия, сухие потрескавшиеся губы сложены в линию жесткой решимости.
— Да-а-а, только одному и удалось проломить. — Ман хлебнул портвейна прямо из бутылки, и в глазах его зажглись непривычно теплые искорки, как если бы он вспомнил что-то приятное или достойное улыбки.
— Ты меня, дружище Ман, не выдавай, тут полно всякой мрази, — Ёл поморщился и допил очередной стакан отвратительного на вкус пойла. Увы, изысканными напитками тут разжиться нельзя, а вот портвейн каким-то загадочным образом имелся в изобилии и никогда не заканчивался. Только благодаря его туманящей разум приторности удавалось не лишиться рассудка.