Доктор Ф. и другие
Шрифт:
Укола я и вправду почти не почувствовал, только хватка на моих плечах мигом ослабла, и белых халатов больше не было. Испарились! А вот кресло подо мной кружением поплыло по комнате. В таком же вальсе кружилось и кресло Лизы. Мы взялись с нею за руки и соединились в едином, все нарастающем вращении. Очень странном вращении, ибо стены, окна, кресла наших мучителей — все оставалось бездвижным, как звезды на небосводе, не замечающие кружения Земли.
«Держиморда» отступил в угол и там вовсе задеревенел. «Обходительный» таял, растекался и сползал на пол сливочной лужицей. Вот уже его пряничное
...Афанасий!.. Боже, он-то тут при чем?.. Откуда вдруг взялся?..
— Хстрасенсорное наблюдение, — несколько виновато ответило это чучело, облаченное в цивильный костюм. — Усё по инструкции...
— Э, на меня-то не наступи! — с пола подал голос вовсе уже растаявший «сливочный», в которого Афанасий чуть было не вляпался лаковой туфлей.
— Бачу, усё бачу, — отозвался тот, немного подавшись в сторону. — Усё под контролем. — И запил свою неловкость извлеченным из жилетки «Карденом».
...Камин!.. Господи, откуда тут камин?.. И что полыхает в нем?.. Какая-то бумага... Полыхает, корчится от жара — и никак не может сгореть...
— Господа... Это... это ужасно, господа!..
Чей голос? Вроде, никто сейчас рта не раскрывал... Или вон тот, с благообразной бородкой, в мундире, с голубой муаровой лентой через плечо, вдруг на долю мгновения появившийся и уже растворяющийся на глазах?.. Император Николай! Ну конечно! Это был он, вне всяких сомнений!..
А на его месте — уже бледный молодой человек, одетый во флотскую форму образца начала века. Тоже смотрит на борющуюся с огнем бумагу в камине. Глаза его грустны. Потом он переводит их на меня. Он — лейтенант фон Штраубе; странно — но я, оказывается, знаю его... Всё, нет его, тоже растворился. Только глаза его, устремленные на меня. И голос — слабо-слабо пробивается сквозь толщу времен, как всплески далекого весла.
— Бедный малыш!..— говорит он. Нет, не мне — кому-то другому, невидимому.
В кресле, из которого вытек «сливочный», теперь восседал кто-то другой, худой, высокий, с длинным носом, одетый в какие-то невиданные мною раньше восточные одежды. На лице его явно проступали трупные пятна. Пахло от него застарелой гнилостью.
Когда мы с Лизой в своем странном вальсе очутились возле него, он произнес:
— Elisabet, la fille la mienne. Et je t’ai prepare а ce destin. Pardonne me coupable... [Елизавета, дочь моя. И тебе я уготовил эту судьбу. Прости меня, грешного (фр.)]
— Ты знаешь, кто это? — не разжимая губ, спросил я Лизу (теперь мы с легкостью общались с ней мысленно).
— Да, — так же мысленно ответила она, — теперь я знаю. Это мой покойный французский прадедушка кюре из Лангедока Беренжер Сонье. Когда-то он, было дело, вообразил себя живым богом. Или другие за него это вообразили — так, знаешь, иногда бывает.
Следы тления на его лице множились с каждой секундой. Еще миг — и он развеялся, оставив памятью о себе только этот гнилостный запах.
— Но ведь он давно умер... — мысленно сказал я.
— А ты всегда умеешь отличать мертвое от живого? Мы с тобой сейчас, например, какие — можешь сказать?
Нет, я не мог. Такого кружения не бывает у живых. Может быть, только
в каком-то промежутке между жизнью и смертью, когда на этой ладье, плещущейся рядом, отплывает в страну Запада душа?..А вот и он у камина, — как его не узнать! Коса торчит из-за плеча, на лицо наполз островерхий капюшон, но ясно, что сейчас он неотрывно смотрит на нас. Не то ангел, не то демон из Апокалипсиса. И имя ему — Смерть... И, так похожий струпьями на своем лице на только что сгинувшего в небытие преподобного Беренжера Сонье, ангел-демон Чума взирал на нас безразличными ко всяким людским страданиям глазами... И ангел-демон Голод смотрел на нас единственно оставшимися на его скелете живыми очами, жадными до всякой пока не истлевшей плоти... И блистал, блистал в зареве каминного пламени четвертый, ангел-демон Война, отбрасывая блики от своей кованой кольчуги и смертоносной рапиры, уже готовой сечь головы всем — правым и неправым...
Не было там только Пятого — ангела-демона по имени Благо, коему и предстояло вести их бессмертное и смердное воинство до самого города Магиды... [Магида — описанный в Библии город, близ которого произойдет «Последняя битва». Отсюда и ее название — «Армагеддон»: битва при городе Магиде]
...И — вот вы каков, оказывается, мученик-тамплиер Жак де Моле, вдруг сменивший их у камина! Но отчего глаза ваши, на миг встретившиеся с моими, затуманило сомнение? В чем усомнились вы, последний великий магистр Ордена, глядя на меня? Неужели я, по-вашему, слишком слаб и легковесен, чтобы быть вместилищем ваших неподъемных Тайн?..
2
Стремительно летящие... не нуждаются в предупреждении о правдивости.
Из китайской «Книги Перемен»
...уже вместе с Лизой кружась в каком-то несуществующем пространстве, не знающем ни времени, ни границ.
...Каково тебе лежать на берегу этой притихшей реки в ожидании неторопливого перевозчика, старший лейтенант Двоехоров, каково хранить свою — увы, столь крохотную! — Тайну? Вон уже и весла плещут воду вдали...
...Что кручинитесь вы в своем погруженном во тьму Центре, Снегатырев и Погремухин? Этот перевозчик, ей-ей, покуда еще не за вами...
...А это кто, седовласый, в огромном кабинете, залитом светом?.. Боже, да неужели Сам?.. Рядом, на большущем столе, бутылка коньяка — «нашенского, дагестанского». А прислуживает ему мопс, натуральный, черненький такой мопсик, но с человеческим вполне личиком, с разумными глазками. Подносит блюдце с кружками лимона и, поставив это блюдце на стол, говорит задумчиво:
— ...Еще бы — чтоб уж заодно — и счета дома Романовых... Им сейчас это, под воздействием «W-11», это — раз плюнуть, а зато всей России — какая польза!
— Умный, понима-ашь! — проворчал Седовласый. — Все вы умные у меня — только до людского облика пока не сподобились... Счета им швейцарские, понима-ашь... А то, что судьба решается... Всей Рассеи, понима-ашь!.. Тут какими счетами измеришь?.. Ну-ка, брысь!
Мопсик послушно спрятался под диван, и только его умные глазки просвечивали из-под кромки.