Доктор Х и его дети

Христофоров вздохнул с облегчением: его запас немецкого тоже был исчерпан. Он перегнулся через стол, приблизил лицо к Фашисту и сказал сквозь зубы, щурясь и припуская характерный акцент:

– Ты есть предатель нации. Ты не читал книгу великого фюрера. Может, ты еврей?

– Я русский, – подросток почти плакал. – Русский я.

– Ну что же, посмотрим… – не поверил Христофоров.

Он медленно поднялся. Вышел из-за стола, взял в руки треугольник и принялся измерять уши Фашиста.

– Ты знаешь, что я делаю?

– Знаю, проверяете меня на расу.

– Молодец! Но ты все-таки не читал «Майн Кампф», и у тебя уши как у еврея. Ты не человек.

– Мне папа говорил, что фашисты не такие! Они за людей.

– Папа был прав. Но ты не человек. А что с такими надо делать?

– Сжигать.

– Как ты писал в твоей тетрадке, которую у тебя нашли воспитатели в детдоме?

– Да.

– Отлично!

В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, в кабинет заглянула Анна Аркадьевна с томиком Пушкина. Она уже открыла рот, чтобы сообщить Христофорову, что поэму «Руслан и Людмила» пустили на бумажные самолетики самые младшие пациенты отделения – тихие одиннадцатилетние шизофреники Толик и Валик. Узнав об этом, Шнырьков то ли обрадовался, то ли расстроился – не понять, но катается по полу и требует укола. Может быть, вступление к безвозвратно утерянной поэме можно заменить отрывком из «Евгения Онегина»? Начало там короткое, да шибко бессвязное – она уже посмотрела. А вот письмо Татьяны очень даже ничего. Не хуже, чем «У Лукоморья дуб зеленый…» Да и Шнырьков успокоится.

Ничего этого, однако, она сказать не успела, потому что Христофоров сделал страшные глаза и обратился к ней незнакомым голосом, кивнув на понурого подростка:

– Группенфюрер! Вы вовремя. Допросить – и в крематорий.

Фашист побледнел и принялся раскачиваться вперед-назад. Анна Аркадьевна замерла с книгой в руках. Куда только не водила она своих подопечных: и в душевую, и на горшок, и в спецшколу, и на комиссию по делам несовершеннолетних… Но чтобы в крематорий…

Христофоров давно знал, что случайных совпадений не бывает и какой-то всеобъемлющий закон нанизывает события на шампур человеческой жизни в правильной последовательности, даже если правило это становится очевидным много позже. Но в следующий момент он едва удержался, чтобы не хлопнуть себя по ляжкам, когда на излете немой сцены женский голос с металлическими нотками сообщил откуда-то сверху: «Внимание! Сработала пожарная сигнализация».

Фашист встрепенулся и посмотрел на него, собираясь что-то сказать, но Христофоров жестом остановил его и с интонацией гестаповца штурмбаннфюрера Франца Маггиля из фильма «Вариант «Омега» с сожалением произнес:

– Ну вот, наш крематорий опять сломался!

Конечно, у любимого актера Калягина получилось бы лучше, но и у него вышло ничего, судя по лицам Анны Аркадьевны и Фашиста.

– Группенфюрер, допросить – и в газовку! – скомандовал он, пока воспитатель не испортила произведенный эффект неуместными вопросами, и, обернувшись к подростку, по-немецки спросил: – Знаешь, что такое газенваген?

Фашист совершенно побелел:

– Я знаю, мне отец рассказывал. Я не больной, я нормальный. Нормальный!

– Ну, это мы непременно выясним, – обнадежил его Христофоров. – У нас с тобой будет много дней, чтобы во всем разобраться.

Дней впереди и правда было много – не меньше, чем листов в толстой тетради с рисунками пушки, виселиц и подсчетов юного фашиста, сколько «русских свиней» ему придется истребить. Первый этап реализации нападения на Россию – план теракта в детдоме № 34 – тянул на два месяца пребывания в детском психиатрическом стационаре.

Христофоров открыл тонкую пока историю болезни и улыбнулся. Ему тоже пришел в голову план – план лечения Фашиста. Но им можно будет заняться через пару дней, сейчас есть дела поважнее.

* * *

– Славыч, сильно занят делами государственными? Просьба есть. Не телефонная. Ты психическим здоровьем нации ведаешь, так это по твоей части. Срочно? Думаю, да. Давай на днях после работы пива попьем?

Опустив трубку, Христофоров попытался вспомнить, когда он в последний раз обращался к однокурснику, ушедшему далеко вперед по административной линии, и не смог. Может быть, когда его поперли с заведования отделением из-за сбежавших по водосточной трубе двух детдомовцев? Нет, даже тогда не обращался. Но сейчас иной коленкор.

Каждый раз, когда он заходил в палату № 4, в него упирались немигающий взгляд черных глаз и вежливая улыбка на неподвижном, как маска, лице миловидного мальчика, тезки Ванечки.

Он разговаривал с юным пациентом в палате, вызывал к себе, приглашал на беседу с психологом. Пацана смотрели детские психиатры в провинции и разобраться не смогли, предоставив эту привилегию именитым столичным коллегам. Его смотрели все без исключения специалисты их больницы. Разводили руками и не знали, какой диагноз ставить, ежились под его прямым спокойным взглядом и неизменной улыбкой, качали головами, читая «послужной список» пациента, и хлопали Христофорова по плечу, словно говоря: это твой мальчик, Иван Сергеевич, тебе и разбираться.

Ванечка действительно был «его мальчиком» – одним из шестидесяти подростков, которые лежали на отделении и делились между двумя врачами. Присланный после долгих просьб им в помощь практикант не в счет: чаще, чем в отделении, тот появлялся в отделе кадров, куда исправно приносил свои больничные листы, чихал, шмыгал носом и деликатно выкладывал на стол коробку конфет. Вид у него и правда всегда был какой-то бледный и невыспавшийся. Христофоров с напарником вели за него истории болезни и жалели – до тех пор, пока практикант не решил их отблагодарить.

– Вы ко мне в клуб приходите, – топчась в дверях и не собираясь проходить в ординаторскую, сказал он. – Я там, это, в баре работаю.

– А что ты тогда в детской психиатрии делаешь? – хохотнул Христофоров.

– Так, это, высшее образование, – объяснил им практикант и протянул два флаера с изображением стриптизерши у шеста. – Тут недалеко совсем. Вся выпивка для вас со скидкой двадцать процентов, а так по пригласительному только пять процентов и только в будни.

Когда практикант закрыл за собой дверь, Христофоров повертел в руках флаер и посмотрел на напарника.

– Двадцать процентов, ёпть, – сказал тот и придвинул ему стопку историй болезни.

Скинуть Ванечку было не на кого, разве что обратно, на тихую его опекуншу, которая отвезет загадочного ребенка домой – к соседскому мальчику, так и не научившемуся прыгать с крыши вопреки уговорам, к сестренке, отказавшейся поиграть с оголенными проводами, и к опять народившимся во дворе котятам, потому что не всех еще кошек в округе Ванечка поджег и сбросил с крыши девятиэтажки.

Словно чувствуя, что доктору не отвертеться, Ванечка спокойно сидел в его кабинете и безмятежно смотрел прямо ему в глаза. Неопытному человеку, вроде их пропащего практиканта, могло бы показаться, что Ванечка издевается. Но это было бы полбеды, Христофорова не проведешь: он знал, что мальчик действительно спокоен и безмятежен, в его глазах не отражалось эмоций и только этакая приятненькая улыбка поднимала уголки губ, хотя – можно биться об заклад – тот не испытывал никакой радости.

«Омен», – окрестил про себя мальчика Христофоров и с каждым днем убеждался в уместности этого прозвища все больше. Когда же Омен научил всех малолетних пациентов отделения ловить «собачий кайф», стало ясно, что справиться с тезкой ему одному не под силу.

* * *

Компания в палате № 4 подобралась отменная: новенькие – Фашист и Существо, старожилы – Омен и Шнырь. Самых проблемных пациентов отделения Христофоров поместил вместе неслучайно. Каждый из них по отдельности являл больше разума, чем обитатели всех остальных палат. Что, как не разум, порождает проблемы человека? Тот, кто не в силах совладать со своими проблемами, сам становится проблемой для окружающих.