Доктор Лерн, полубог

И я сам поймал себя на том, что стал проделывать это нарочно.

Так что, мало-помалу, любовь вернула себе утраченные права и снова стала терзать меня.

Но вернулась любовь и привела с собой и ревность. От-того-то я и стал так быстро терять силы, что муки ревности изводили меня.

Но и ревность явилась не в одиночестве, а сопровождаемая каким-то необыкновенным чувством…

Между пастбищем и прудом находился шестиугольный павильон, тот самый забавный киоск, который я в детстве называл великаном Бриареем. Лерн не постеснялся увеличить мои страдания, поселив в нем мое тело. Я видел, как помощники принесли туда простую мебель, а потом привели это существо… И с этого дня оно не отходило от окна, бессмысленно смотря на меня.

У него отросли волосы на голове и борода. Фигура его разжирела и отяжелела до того, что костюм выглядел на нем точно сшитым в молодости, щеки были толсты и отвислы, глаза — мои глаза, миндалевидной формой которых я так гордился, — округлились и были выпучены, как у быка. Человек с мозгом быка становился похожим внешностью на Донифана, только у него было больше звериного и меньше добродушия в выражении лица, чем у того. Мое бедное тело сохранило некоторые свойственные мне привычные жесты: он изредка подергивал плечами — привычка, от которой я никак не мог отделаться, — так что выглядело, точно это отвратительное существо издевается надо мной, стоя за окошком киоска. Очень часто при закате солнца он принимался орать; мой чудный баритональный голос в его устах превратился в бессмысленный и негармоничный крик гориллы. В ответ на его крики раздавался со двора лаборатории болезненный рев бедного, превращенного в собаку Мак-Белля, и я не мог отделаться от непреодолимого желания излить свою тоску и злобу в крике, — и весь Фонваль оглашался дикими звуками этого чудовищного терцета.

Эмма заметила, что в киоске кто-то живет.

Как раз в этот день она шла с Варварой вдоль пастбища. Я, по обыкновению, проводил их до маленькой рощицы, пересеченной дорогой и ждал их выхода с другой стороны рощицы, образовывавшей нечто вроде туннеля, в котором ворковали голуби.

Они вышли оттуда, но внезапно остановились.

Эмма вдруг перевоплотилась. Я увидел ее такой, какой я любил ее видеть: с трепещущими ноздрями, с полузакрытыми дрожащими ресницами глазами, с бурно вздымающейся грудью. Она со всей силы сжимала руку Варвары:

— Николай, — прошептала она. — Николай!..

— Чего? — спросила служанка.

— Да вот там, там!.. Что ж ты, ослепла?..

И в то время, как в густой листве голуби ворковали и ласкали друг друга, Эмма указала Варваре на существо, стоявшее у окна киоска.

Оглянувшись и убедившись, что ее не видно из лаборатории, Эмма сделала ему несколько знаков, послала несколько воздушных поцелуев. Но у владельца моего тела была достаточно уважительная причина, чтобы абсолютно ничего не понять. Он пялил свои круглые глаза, стоял с отвисшей губой и употреблял все находившиеся в его распоряжении меры к тому, чтобы придать моему телу, об утрате которого я так горько сожалел, вид совершеннейшего кретина.

— Сумасшедший! — сказала Эмма. — Этот тоже сошел с ума! Лерн и его свел с ума, как Мак-Белля!

Тут моя славная, милая девушка разрыдалась, и я почувствовал, как гнев закипает в моей крови.

— Только, — посоветовала служанка, — только не вздумайте подойти близко к киоску: его видно со всех сторон.

Эмма отрицательно замотала головой, осушила слезы, легла в позе сфинкса на траву вниз животом, опершись на руки, и долго с любовью смотрела на этого молодца, вспоминая, должно быть, о наслаждениях, подаренных им ей. Стоявшего у окна скота эта поза, по-видимому, заинтересовала гораздо больше, чем предыдущие манеры.

Эта сцена выходила из границ смешного и ужасного! Эта женщина влюблена в мое тело, в котором я больше не находился! Эта женщина, которую я безумно любил, любила животное! Как спокойно примириться с таким положением вещей?.. А я ведь знал, по ее отношению к Мак-Беллю, что страсть Эммы не останавливается перед сумасшествием и что мое тело в теперешнем виде должно было ей еще больше нравиться, потому что оно производило впечатление атлетического…

Я обезумел от ярости. В первый раз испытал власть своего дикого тела. В припадке бешенства, задыхаясь, фыркая, с пеной у рта, я носился по всем направлениям по полю, рыл землю копытами и рогами и чувствовал, как во мне бушует желание убить кого-нибудь… все равно кого…

С этой минуты ненависть наполнила мою жизнь, дикая ненависть к этому сверхъестественному животному, к этому неуклюжему Минотавру, который превратил Броселианду в шутовской Крит с его лесным лабиринтом… Я ненавидел это тело, которое у меня украли, я ревновал к нему, и часто случалось, — когда Юпитер-Я и Я-Юпитер смотрели друг на друга, взаимно тоскуя об утерянных нами телах, что меня снова охватывали припадки неукротимой ярости. Я бросался во все стороны, задрав хвост, с пеной у рта, с диким ревом, с опущенными рогами, готовый растерзать и жаждущий этого, как жаждут объятия весной. Коровы сторонились и укрывались, как только могли. Все звери и птицы в саду боялись взбесившегося быка; однажды даже проходивший случайно мимо Лерн убежал во все лопатки.

Жизнь сделалась для меня невыносимой тяжестью. Я исчерпал все удовольствия наблюдений, и мое новое помещение ничего, кроме огорчений и неприятностей, не доставляло мне больше. Я медленно угасал. Питание потеряло для меня свой аромат, вода вкус, а общество коров сделалось мне ненавистным. Наоборот, старые привычки воскресли, вернулись и терзали невыносимо: до смерти хотелось поесть мяса и… покурить… Не правда ли, это прямо невероятно! Но были еще обстоятельства, не столь забавные и смешные: я до того боялся лаборатории, что дрожал всякий раз, как кто-нибудь из помощников приближался к пастбищу, а из страха, чтобы меня не связали ночью, во сне, я совершенно перестал спать.

Но и это не все. Я убедил себя, что дальнейшее пребывание моего мозга в черепе жвачного животного сведет меня с ума. Произойдет это из-за припадков неукротимой ярости. Припадки все учащались. А поведение Эммы вовсе не способствовало уменьшению их числа. Наоборот.

И на самом деле, моя прекрасная подруга все чаще бродила вокруг да около киоска, а на лице Минотавра все яснее проступало выражение вожделения. По правде говоря, в эти минуты он был вполне похож на человека; вот до чего похоть делает нас похожими на скотов. Эмма смотрела с удовольствием на это жестокое лицо, на котором ни одна черточка не вздрагивала, а глаза горели над пунцовыми скулами; такое же выражение лица я встречал и раньше у людей, предающихся разврату, выражение, которое могло бы привести в смущение самую невинную девушку… Ну разве может быть, чтобы у бога любви было такое лицо, лицо алчного убийцы? И разве можно удивляться, что столько любовниц закрывают глаза при поцелуях этого бога?

Итак, Эмма с наслаждением разглядывала эту мерзкую физиономию и не замечала, как следивший за ней Лерн радостно потирает руки, видя ее ошибку.

Он смеялся! Да, как философ, чтобы не заплакать. Он, по-видимому, понял, что Эмма никогда его не полюбит, и профессор плохо переносил свое разочарование. Он старел день ото дня и убивался за работой.

На террасе лаборатории и на крыше замка установили какие-то машины, управлением которых он был очень заинтересован. Над машинами возвышались характерные мачты, а так как в глубине обоих зданий часто раздавались звонки, то я решил, что это приспособления для беспроволочного телеграфа и телефона.

Как-то утром Лерн занялся тем, что заставил проделать ряд эволюций какую-то лодчонку, игрушечную миноноску на пруде. Он управлял ею с берега при помощи аппарата, тоже снабженного небольшой мачтой. Телемеханика! Было совершенно ясно: профессор изучал способы сообщений на расстоянии без посредников. Новый метод для перевоплощения личностей?.. Очень может быть!

Я перестал обращать на это внимание. Счастливый исход моих приключений казался мне теперь несбыточным чудом; следовательно, я не узнаю ни будущего открытия, ни прошлых секретов, которыми была затемнена жизнь моего дяди и его помощников.