Доктор Надежда

Сказала только почтальонке на известие о смерти сына: “Сон видела, важишвили мой вернется. Он живой, знаю, что живой! А ты больше не ходи ко мне с плохими новостями, не поверю”.

Народ к Нино с утешениями сунулся. Все соседи и знакомые сочувствовали. Её Георгий добровольцем отправился на фронт, в 17 лет. О нем только хорошее говорили и помнили. Но тётя Нино твердила: “Не хороните Георгия. Он не погиб.” Выгоняла людей, ругалась, двери закрывала, потом и вовсе свечки в церквушке за здравие ставить стала, поминать отказывалась.

Вот и сделалась для всех сумасшедшей теткой. Её так и стали звать, что грузины, что русские – двинутая Нино Махарадзе.

Я её тоже побаивался. Как не бояться – едешь по перилам, посвистываешь. Она неслышно двери распахнет, точно из неоткуда появится, глянет, что ледяной водой окатит. Веселья, как не бывало.

А тётя Нино и слова не произнесёт. Дверь так же тихо прикроет и как не было ее, только уже на перила взбираться желания нет.

Вот я и старался на глаза ей лишний раз не попадаться.

А тут поверил безо всякого. Встал и пошёл, не возражая.

В подъезде тонкий голос Славкин услышал, видать мать за мной брата послала. Испугался. Я в таком виде. Заложит ведь.

Но Нино быстро дверь открыла, я успел прошмыгнуть незаметно. Заскочил в коридор, замер в полумраке. Почувствовал запах незнакомого дома. Тут и свежесть, и острота, и что-то такое настоящее, будто знакомое, сочное. Как назло, живот заурчал.

Тётя Нино двери прикрыла, свет включила и засмеялась:

– Ты голодный чир ои, Лев?

А я замер. Никогда еще не видел, как она смеется. Зубы у нее крупные, белые, полный рот. И на одной щеке ямочка. А глаза не смеются, в душу смотрят:

– Чего затих? Скидывай ботинки, шагай в уборную мыться.

Распахнула двери, и я покорился. Над умывальником висело овальное зеркало. Глянул в него и ахнул. Нос раздулся, кровь запеклась бордовой коркой, волосы вздыбились слипшимися от пота кусками. На пыльной рубахе тонкой струйкой тянулся след моей встречи с Зуриком и Кахой.

На штаны я даже глядеть не стал. Выдохнул. Включил медный кран, и он зачирикал холодной водой. Я набрал её в ладони и брызнул в лицо, а потом еще, и еще раз, пока щеки не перестали чувствовать слезы.

Обернулся на звук шагов. В дверях стояла Нино. Через одну руку перекинула полотенце и какие-то вещи, в другой держала чайник:

– Горячая вода здесь. Не успела остыть мадлоба Гмерти. Тебя ждала, наверное. Ну-ка, вот в тазу разведи, чтобы хоть немного тепла было. Вот так, не спеши, милый, не обожгись. Освежись, накинь эти вещи, а свои неси мне.

Сказала и ушла, а я принялся мыться. Вода была приятной. В горячие, сухие дни такая едва уловимая, теплота только в радость, как будто в реку нырнул. Не жарко и не холодно. Я сел в наполненный таз, намылил шею и уши, потянулся. Так мне хорошо стало, так свободно и спокойно. Не хотелось никуда выходить, вот бы сидел и сидел всю жизнь в этом тазу.

Я смыл остатки мыльной пены и нырнул в полотенце. Оно было мягким и пахло какой-то терпкой травой и свежим ветром. Я укутался, а затем стал растираться. Накинул вещи, что принесла тётя Нино. Рубаха и штаны были большими и хрустящими от крахмала. Я закатал рукава, сгреб в охапку свой пыльный нарядец и зашлепал босиком по чистым, деревянным половицам.

Нино обернулась на скрип половицы и позвала глухим голосом из комнаты:

– Иди сюда, важишвили, поешь, милый, а то в животе концерт зазвучит снова.

Она подошла ко мне, взяла из рук вещи и пригласила к столу. Меня уже ждала дымящаяся тарелка с харчо, густо посыпанным кинзой. На разделочной доске лежали пури, бадриджани с грецким орехом и сулугуни. В овальной пиале дымилось, щекотало ароматами лобио из красной фасоли и перца. От таких чудес и голода закружилась голова.

Я часто слышал эти запахи жгучей и пряной кухни Грузии. Лакомился урывками. И вот теперь они принадлежали только мне. Я жадно, без стеснения, накинулся на острый суп, он жег губы жирным и горячим бульоном, а я макал в него пури. Обо всем забыл, опомнился лишь тогда, когда услышал смех Нино:

– Геамот, сынок! Люблю тех, кто есть с аппетитом. Я тебе еще баклажан положу. Мой Георгий тоже ест в удовольствие. Сегодня у него праздник. День ангела. Вот я и наготовила все, что он любит. Ешь, милый за его здоровье!

Я облизнул губы и ответил зачем-то:

– А мне сегодня 10 лет исполнилось.

Нино закончила штопать штаны. Положила их на колени, глянула на меня, улыбнулась, на глазах показались слезы:

– Расти счастливым, сынок. Бог и родители тебе жизнь подарили. Будь благословен, милый. Помни свое десятилетие. Мужчиной стал.

Она смахнула слезы широкой ладонью, а я зачем-то встал из-за стола, не зная, как поступить. Хотел подойти и обнять Нино, но боялся, что она может рассердится.

Мать точно бы рассердилась.

К чему эти телячьи нежности, самом деле.

Тётя Нино улыбнулась глазами, протянула руки, и я потянулся в ответ. Она крепко прижала меня к себе, вздохнула и я почувствовал запах ее волос. Они пахли кукурузным хлебом. Нино коснулась сухими губами моей щеки и сказала:

– Рубаха и штаны как новенькие. Мать ничего не заметит.

Я стянул с себя чужую одежду, спросил:

– Это вещи вашего Георгия?

Она кивнула:

– Наверное, уже малы ему будут. Он теперь мужчина, на шесть лет повзрослел.

Я примерил штаны, сглотнул:

– Вы верите, что он вернется?

– Я знаю, милый.

– Все тётки считаю вас чудной, странной.

– Плевать мне на них.

– Меня тоже считают странным. Выродком и грузинским сыном.

– Никого не слушай, себя слушай. Сердце у тебя солнечное, Лев. Будь тем, кем хочешь, кем желаешь, а не тем, кем тебя другие считают.