Доктор Сергеев

Проходил день за днем. То, что еще вчера казалось далеким, сегодня было позади. Костя подолгу смотрел в окно, вглядывался в бесконечные массивы лесов, еще покрытых снегом. На далеком советском востоке уже цвели сады, на юге уже зеленела трава, вероятно и в Москве уже было тепло, а здесь еще держался мороз, дул пронзительный ветер, на огромных пространствах лежали нетронутые синие снега, лишь на короткие часы освещаемые скупыми северными лучами.

Это был Урал.

И люди здесь были уже немного не те. Девушки плотные, все как на подбор краснощекие. Мужчины — широколобые, чуть скуластые, чаще всего хмурые.

— Вроде как и не наш народ… — окая по-волжски, сказал раненый, глядевший в окно. — Сердитый, видать…

— Это он только по виду такой, — возразил кто-то с дальней койки. — Сурьезный народ здесь, деловой, как терка шершавый. А дома ничего. Ласковый, свой. И накормит, и напоит, и на печку спать положит.

— А ты что, бывал тут? — спросил волжанин.

— Не бывал бы, не говорил.

— Экий ты, обидчивый какой!

— Не обидчивый, а раз говорю, стало быть — знаю.

Потом, помолчав, словно нехотя, только в силу необходимости, отрывисто гудя низким голосом, добавил:

— Я тут, в этих краях, годов шесть прожил. В Нижнем Тагиле, под Свердловском, в Кунгуре.

Здешний народ только с лица вроде как каменный, а на самом деле — душа человек.

— Ну уж и душа, — дразнил его волжанин. — Погляди, вон он идет, здешний-то. Видишь, — с двустволкой, с кобельком. Лицо такое — зимой снега не проси, не даст.

— Вот. А зайди к нему, уйти не захочешь.

И, опять помолчав, прибавил:

— У нас в роте такой самый служит. Уралец. Стряпунин его фамилия. Из-под Осы. Пришел хмурый, говорит два слова в сутки, что ни спроси — молчит. А самосадом сразу поделился со всеми. Мешок роздал в один присест. Посылку с медом, с маслом получил, — опять всем взводом ели. А говорить не любит, И приказ точь-в-точь выполняет. Придет с задания, два слова доложит: мол, приказ выполнен, — и все. И в атаку когда шел, тоже молчал. Все рты разинули, во все меха орут «ура», а он зубы сжал, глаза как у тигра, круглые, зеленые. И всех обогнал. Первый — в окоп. И первый ка-ак двинет ихнего фельдфебеля в грудь — и штык обратно, и тут же второго, третьего. Бой кончился, он обратно все молчит. Люди галдят, шумят, друг другу рассказывают, а он сидит в сторонке, переобувается. Спокойно эдак портянку разгладит и на ногу наматывает. Я ему говорю: «Здорово ты, Стряпунин, сейчас работал!..» А он валенок натянул, кисет достал и, слова не ответив, мне протягивает. Потом скрутил цигарку и сидит, покуривает, будто дров наколол и отдыхает. Вот какие здешние люди!

— Да!.. — одобрил волжанин.

— А ты, не зная броду, лезешь в воду: «Зимой снега не даст!» Здешние люди — первый сорт! Они с виду вроде сердитые, а узнай их ближе — других искать не будешь.

— А где он сейчас-то? — заинтересовался волжанин.

— В роте остался. Жив-здоров. Вот свой кисет на память мне дал. «Возьми, говорит, помни дружка». — «А ты, говорю, как же без кисета?». — «Ничего, говорит, бери!»

Видимо, кисет переходил из рук в руки по всему вагону. Костя слышал одобрительные возгласы:

— Хорош!..

— Плюшевый… Ишь ты!..

— И вышивка богатая… Гладью…

— Видать, женский подарок. От милой…

— Подарок не отдал бы. Купленный.

— Заказной.

Кисет вернулся к хозяину. Показав его Косте, он коротко спросил:

— Нравится?

Явная гордость звучала в его голосе, словно он показывал очень дорогую вещь.

Косте действительно понравился красивый, темно-синий, чуть потертый кисет, покрытый цветной вышивкой. В середине выделялись инициалы «А. С.»

— А как звать Стряпунина? — спросил Костя.

— Сашей, — ответил он готовно. — Александр Стряпунин.

— Ну, вот видите, — желая доставить ему удовольствие, сказал Костя. — Он подарил вам свой собственный кисет… Кто-то ему на память вышивал…

— Да, — растроганно проговорил раненый. — Александр Стряпунин — душевный друг.

Поезд подходил к большому промышленному городу. Уже издали видна была огромная сизо-серая туча, застилавшая полнеба. Десятки высоких кирпичных труб выбрасывали клубящийся дым, местами подкрашенный желтым пламенем.

«Экая махина-заводище!» — подумал Костя.

Внезапно перед глазами раскрылась широкая река, и поезд помчался по длинному, грохочущему мосту.

«Кама!.. — взволновался Костя. — Так вот она какая, Кама!»

Река лежала широкая, размашистая. Лед уже местами прорывался большими полыньями, в обширных разводьях играла тонкая синяя рябь. Кама тихо просыпалась от зимнего сна. Но жизнь уже чувствовалась в движении на берегу, в готовых отплыть буксирах, в первом служебном пароходе, дымящем у причала.

На высоком противоположном берегу раскинулся большой старинный город. Вырисовывались контуры нового речного вокзала, особняк пароходства, стены древнего монастыря, куполы церквей.

Пройдя вдоль Камы и проскочив короткий тоннель, поезд остановился у большой, чистой платформы.

Группы студентов-санитаров ожидали раненых.

Через несколько минут Костя лежал в широкой санитарной машине, которая, медленно поднимаясь в гору, направлялась в госпиталь.

III

Ответственный секретарь горисполкома Галина Степановна Рузская привыкла к таким телеграммам. Она получала их ежедневно и читала сразу же, еще не успев снять пальто и повесить его в широкий, вделанный в стену шкаф. Держа у глаз очки надломанными дужками вперед, она быстро сортировала почту и срочные документы откладывала отдельно.

В письмах и телеграммах запрашивали об эвакуированных родственниках, о детских интернатах, о раненых бойцах и командирах. И Галина Степановна знала наперед все варианты запросов, и только имена и фамилии, города и даты разнообразили содержание. Запросы были встревоженные, печальные, горестные, были спокойные, деловые, но в одной из сегодняшних телеграмм Галина Степановна сразу же почувствовала что-то особенное…

Она перечитывала телеграмму, стремясь вспомнить врачей, находящихся на излечении в городе.

«Умоляю срочно сообщить находится одном из госпиталей вашего города раненый военврач третьего ранга Константин Михайлович Сергеев телеграфируйте здоровье Ленинград жене военврачу Елене Никитичне Сергеевой адресу…»

Галина Степановна просматривала почту и снова возвращалась к телеграмме Сергеевой. Что-то заставляло ее действовать незамедлительно и, продолжая разговаривать о делах, она начала настойчиво звонить в военный эвакопункт, раздраженно слушала сигнал «занято», и снова звонила, и снова слышала «занято». В промежутках набирала другие номера, пытаясь найти военврача Сергеева без помощи эвакопункта в каком-нибудь госпитале. Ей нужно было найти Сергеева и немедленно телеграфировать в Ленинград, его жене, что муж ее жив, поправляется, что вообще все в полном порядке и не надо волноваться. Было бы очень обидно, если бы Сергеева не было в городе или с ним случилось непоправимое и пришлось бы сообщить об этом жене.

Галина Степановна волновалась, словно она разыскивала близкого человека. И сотрудники уже, как обычно, добродушно подтрунивали:

— Нашла Галина Степановна новую заботушку.

В кабинет входили посетители и видели за большим письменным столом женщину лет сорока, ласково улыбающуюся и приветливую. Она говорила очень тихо, внимательно слушала, давала нужные указания. Если дело было запутано, попадало в чьи-то холодные руки, принимало неверный оборот, она вмешивалась, звонила по телефону, повышала голос, добивалась своего.