Дол Заповедный

Тянуло дымком, пряным духом поджаренного мяса. Вокруг лежала ночь, лес полнился шорохами, то близкими, то далекими вскриками ночных птиц. То был малый мир путников, их зыбкий уют, который скрашивал отдых после долгого шаганья по лесным чащобам.

Тут же, рядом, лежала поклажа, — туго увязанные мешки с их нехитрым скарбом и стоял, прислоненный к дереву, Эметов лук из двух громадных бычьих ребер, связанных жилами воедино, выкрашенный яркой красной краской. Он был невероятно туг. Чтобы накинуть тетиву, Эмету каждый раз приходилось звать кого-нибудь на помощь — Степана или Томилу. Зато и посылал тот лук стрелы со страшной силой — лося, которого подстерег Эмет, пронзил насквозь, так что наконечник стрелы вышел с другого бока, — и зверь рухнул замертво.

В тот день поднялись рано — на рассвете зачастил дождь — и решили от него уходить. Все лучше идти, чем сидеть в дырявом, наспех поставленном шалаше.

Когда день начал меркнуть, дождь стих, небо слегка очистилось, открылся вдали стылый красный закат. Тут и углядели путники в стороне, по левую руку от тропы, невеликую лесную избу с крышей, поросшей мохом. Свернули.

Ворон приказал всем стоять, а сам медленно обошел вокруг избы и ее оглядел, и все ближнее место. Насторожившись, смотрел, водил носом, будто принюхивался.

— Ну? — спросил Степан.

— Да ничего, — подумав отвечал Ворон. — Человечьим ближним духом будто и не пахнет. Захаживают сюда, наверно, но не часто. Люди, кажется, добрые. Видишь — дверь снаружи бревнышком подперта. И окна не дырявы, и каждое паюсом, рыбьим пузырем, затянуто.

Внутри оказались сени, да горница с большой печью. В горнице — стол, по стенам — лавки. Все просто, чисто.

Томила усмехнулся:

— Будто кто ждал, да все устроил.

Серафима устало опустилась на лавку, скинула свой мешок с плеч, сказала тихо:

— До чего хорошо. Крыша над головой.

Она занялась печью, осмотрела ее, вычистила. В сенях нашла кадь, при ней два деревянных ведра. Эмет взял их, пошел по воду — где-то неподалеку бормотал ручей. Степан с Томилой достали топоры, пошли добыть дров, сушняку.

Ворон шагал по избе, делался все задумчивее. Остановился, сказал Серафиме:

— А Томила ведь дело сказал: будто кто ждал… Но то все ничего, только бы знать, с добром ли?

…Печь дышала жаром. Сварили в казане кусок лосятины. Поели. Из меда с кипятком Серафима приготовила сбитень. Пили, отдуваясь. Маленьким красным язычком горела лучина, воткнутая в паз стены. Еле освещала горницу.

— Что ж, спать пора? — Ворон встал. — А засов у двери есть?

Томила шевельнулся, сказал сонно:

— Есть.

— Хороший?

— Хороший брус, крепкий.

— Ну, ладно. Устраивайтесь. Я еще выйду, погляжу.

Вернулся Ворон не скоро. Задвинул засов, сел на лавку. Эмет, Томила да Степан уже улеглись, тихо посапывали. Оставалось еще место ему — у одной стены, у другой — Серафиме. Она спросила:

— Все ходишь, все смотришь, Ворон. А что?

— Сам не знаю. Но чую: уж больно все нарочито. Ну, ладно. Поглядим. А пока будем спать.

Задули лучину и легли, каждый у своей стены. И ночь прошла тихо. Из притворенной печной дверцы долго глядели красные уголья, покрывались пеплом.

Наутро день выдался серый, тихий. Дождя не было, но тучи лежали низко. Решили не торопясь, но и не мешкая — идти дальше. Когда утром в горнице собрались за столом поесть, в дверь крепко постучали.

— Во имя отца и сына и духа святого, — сказал за дверью дребезжащий голос.

— Аминь, — отозвался Ворон. Быстро встал, пошел к двери. — Во имя отца и сына и духа святого, — отодвинул засов, отворил.

Вошел человек ростом повыше среднего, в нагольном бараньем кожухе, в новых лаптях, с посохом в руке. На голове шапка черная, высокая, вроде монашеской, борода долгая, козлиная, редкая.

Оглядел сборище в горнице вострыми глазами, поклонился:

— Во здравие.

— И ты будь здоров, добрый человек, — ответствовал Ворон, — садись к столу.

— А ты откуда знаешь, что я добрый? — сощурился пришелец. — Смотри, не продобрись. Человек, он смутен бывает, правду про себя не сразу сказывает. А за хорошее слово спасибо. Сяду.

Снял кожух, шапку, пристроил вместе с посохом в сенях, в углу. Сел на лавку рядом с Серафимой. Вернулся на свое место и Ворон.

Серафима взяла еще миску, достала из казана кусок мяса, подала с поклоном. Человек перекрестился, взял.

— Ионой меня зовут, — сказал он. — А тебя? Ты кто?

— Мужняя жена. Серафима.

— А чья? Его? — он кивнул на Ворона.

— Его.

— Хорошо, — Иона жевал мясо, оглядывал сотрапезников.

— Мужа моего имя христианское — Ефрем, — продолжала Серафима, — а прозвище — Ворон. А это — Степан, а это — Томила, а это — Эмет. Он из орды, а мы от Москвы идем.

— Ну? И что же на Москве? — спросил Иона. — Здоров ли царь-государь Иван Васильевич?

— Коли тебе интересно, царь Иван, говорят, слава богу, здоров, — мрачно сказал Томила. — Да что толку? Сын его старший, именем Иван же, государь-наследник, — умер. Да не просто, а злой смертью…

— Ну? — Иона растерянно оглядел застольщиков. — Да как же это? И верно ли? И кто же сказал, что злой погибелью? Да ведь это всем пагуба!..

Ворон покивал головой, воззрился прищуренным глазом в Иону:

— Ну, пагуба… А ты — что? Будто мало наслышан, что доселе творил царь Иван? А что верно — так уж верно. Инок один сказывал: им в монастырь вклад большой от царя прислан, молитвы держать и поклоны братии монастырской класть по убиенном рабе божьем Иване.

— И чтоб все то — и молитвы, и поклоны — до скончания века было, — тихо прибавил Степан. — По всей Москве шепот идет — царь-де в сына посох метнул, гневом опалившись. Сына и не стало. Да ты что — впрямь ничего про то не слышал? Ну и глухомань у вас!

— Не, не слышал, — в странной задумчивости покачал головой Иона. — А еще что?

— А еще то, что царь Иван государство свое разорил. — Это тебе ведомо?

— Про то ведомо. Про то мы слыхом слыхали. А как все ж разорил-то?

— Очень просто. Все на войну истратил. Ась? Лет двадцать, почитай, иль больше Ливонию воевал, да не завоевал царь Иван. Земля и запустела. В деревнях — шаром покати. Народушко разбегается.

— Как вы? — Иона усмехнулся.

— А что? Мы — как все, — опять вмешался Томила. — Да и ты тоже. Разве нет?