Долбаные города

— Я думаю, — сказал Леви. — Это совпадение. Даже довольно оправданное с точки зрения теории вероятностей. Да, ты спросил про спирали, и к тебе пришел этот чокнутый Лобачевский, который помешан на них.

— А как же голодный желтоглазый бог? Как же тот чуви, который кормится нашей плотью?

— Макси, бредовые фабулы иногда повторяются. Тебе не стоит впадать в паранойю.

— И это говорит мне человек, который считал, что повариха хочет отравить нас!

— Это другое, она правда хочет. Ты видел ее глаза вообще?

Пока мы спорили, Эли рассматривал шнурки на своих ботинках, словно бы пытался постичь суть узла и бантика на нем, у него было сосредоточенное лицо, и — никакой улыбки.

— Эли? — спросили мы с Леви одновременно, и он не отреагировал. Я успел снова закурить прежде, чем Эли ответил. За окном начинало темнеть, небо приобрело светло-фиолетовый оттенок перед тем, как умереть до самого рассвета. В мире все циклично: уход и возвращение солнца, смена времен года, сезоны в сериалах, все открывается и закрывается, и открывается снова. В детстве эта мысль успокаивала меня, когда я думал, что однажды умру, и меня больше не будет. Я был уверен, что вернусь, как и все на свете. Даже история состоит из повторений.

Теперь, конечно, я знал, что навсегда ушел, к примеру, Калев. Верь в реинкарнацию, как парень из магазина со свечками, где все время пахнет травой, погибший в аварии, или не верь, как повесившийся два года назад школьный сторож, а в этой жизни мы уже не встретимся. Такие правила.

Эли посмотрел в окно, взгляд его стал темнее от накрывающей улицу черноты. Он сказал:

— Я не знаю, звучит как-то совершенно бредово.

Я выругался, но Эли вытянул руку, останавливая меня, и мягко продолжил:

— Но я хочу посмотреть, что там. Блин, понимаете, если есть хоть маленький шанс, что Калев был нормальным, что он сделал это из-за...

Он снова замолчал, потом уверенно добавил:

— Из-за чего-то, то мы должны ее найти. Причину. Вы поняли, короче.

Я хлопнул в ладоши.

— Двое против одного!

— Что?

— Тройничок с твоей мамашей, Леви.

Я выключил компьютер, открыл шкаф и принялся искать фонарик.

— Мы с Эли пойдем на кладбище, — сказал я. — Посмотрим, что под спиралью.

— Ты имеешь в виду, — сказал Леви. — Что вы раскопаете могилу.

— Да, но эвфемизмы помогают мне примириться с этим. Эли, сгоняй в гараж и принеси садовую лопату.

— Макси, ты не можешь делать вид, будто это нормально!

Леви развернул меня к себе за воротник, и я уставился на него. Можно было пересчитать все веснушки на его носу, внести хоть немного ясности в происходящее, но я не хотел успокаиваться. Мне нужно было быть взвинченным, чтобы не бояться. Не бояться, что я неправ и, тем более, не бояться, что я прав.

— Вы не пойдете туда без меня, — сказал Леви.

— Ты не слишком хорошо выдерживаешь вид крови, так что прости. Это не я схватил припадок посреди кладбища.

— Макси, это могила. Могила Калева! Оставь ее в покое!

Я схватил пульт и включил телевизор на полную громкость, продолжив собираться.

— Нет, послушай меня!

— Нет уж, детка.

— В тебе вообще есть что-нибудь человеческое, Макси?!

— Мне говорили двое моих любовников, что мое сердце подобно золоту, но я не способен поделиться им с другими.

— Прекрати петь, это ужасно!

По телевизору показывали репортаж о гражданской войне в Либерии, где миротворцы Нового Мирового Порядка из чистого, комфортного западного мира стояли на страже спокойствия жителей, и я вспомнил статистику по поводу славных убийств и изнасилований, совершаемых нашими миротворцами по всему миру. Люди в бирюзовых касках, военные, которые убивают за мир во всем мире. Вот во что превращаются дети любви, когда не убьют в себе полицейского вовремя.

Значит так, там, где Новый Мировой Порядок еще не ведет войны, он ведет квази-войны, которые называет миром, как завещал Оруэлл. Новый Мировой Порядок, обладающий неизмеримо большим запасом ядерных боеголовок (о таком не могут мечтать Пакистан и Северная Корея, двое задротов на школьной вечеринке, которым остается смотреть вслед по-настоящему крутым парням), мог бы навязать свою волю практически любой стране.

Мог бы уничтожить любую страну. Но вместо этого мы ведем такие изматывающие войны. Это, безусловно, выгодно экономически. Война — это что-то вроде омолаживающего крема с токсичными компонентами. Может расправить ваши морщины, может заставить вашу кожу слезть, как у Фредди Крюгера. Все, в общем, имеет свой смысл. Пока есть внешний враг, работает военно-промышленный комплекс, а еще врагом так удобно пользоваться, чтобы манипулировать своим народом. Короче говоря, я знал все эти объяснения эпохи постправды, такие пространные и включающие в себя столько факторов, что их невозможно даже сосчитать.

Но что если есть кто-то большой, как земной шар, и такой голодный, а мы — только его тонтон-макуты. Франси Дювалье, кстати говоря, называл себя электрическим возбудителем душ. (Возбудитель душ? В каком нужно быть состоянии, чтобы убить двоих человек, а следом — себя?).

Я снова посмотрел на экран, показывали черную женщину, рыдающую над тем, что могло быть ее мужем, братом или сыном, однако им не осталось. На пыльной дороге растекалась лужа крови, и я видел осколки костей. Это даже не страшно, когда человек настолько непохож на человека, так сильно изувечен, что выходит из зловещей долины вниз, к ассоциациям с мясным магазином.

Но она так рыдала, большие капли, стекающие по ее эбонитово-черным щекам, отчего-то очень меня впечатлили, оператор взял отличный кадр. Странно, подумал я, что камера может так красиво представить совершенно реальное страдание. Внизу бегущей строкой плыла реклама вечернего реалити-шоу о талантливых детях, запертых в одном загородном доме. Анонс обещал интриги, ненависть и любовь среди двенадцатилетних.

— Макси!

Репортаж продолжался, на заднем плане слышались выстрелы, и корреспондент говорил о том, как Новый Мировой Порядок поддерживает спокойствие на грязных улицах Монровии. Как будто не было очевидно, кто спонсировал беспорядки. Такие тесные домики в трущобах, цветные зонтики, защищающие от солнца, грязные вывески магазинчиков, где перепродают гуманитарную помощь, выстрелы и мертвые люди, все это — наша работа. И чужая беда. Я подумал, что если стану журналистом, буду говорить правду.

А это значит — рано умру. Что, в какой-то мере, абсолютно нормально. Потому что правда такая штука, что ее не уничтожишь и не скроешь, она не сделана из мяса и костей. Но можно, конечно, провозгласить отказ от наследия позитивизма и объявить, что на все вопросы существуют только субъективные ответы, а в разрушенном Кабуле отгрохать пятизвездочный отель выше минаретов.

Эли помахал лопатой у меня перед носом.

— Все в порядке?

— Резонерствую, как будто я старый дед с метастазами в мозге. Хорошо, что не вслух. Знаешь, что я сделаю, когда вернусь из Афганистана или Колумбии?