Долг

— Слухами земля полнится. Вот и до нас дошло, будто вы совсем про отдых забыли. Устали, должно быть?

«К чему он это? Так принято у начальства, когда намекают на уход с работы». Ну что ж... Ты и сам об этом уже не однажды всерьез подумывал, особенно в последнее время, когда Ягнячье Брюшко после каждого срыва плана распекал тебя угрозами.

— Да, устал.

— Тогда все в порядке. Думаю, договоримся. Есть у меня к вам одно предложение.

— Согласен на все. Куда пошлете — пойду. Хоть чернорабочим...

— Не-ет... Не о том речь. От меня зайдите прямо в бухгалтерию. Вам выдадут командировочные. Потом идите в гараж. Там вас будет ждать машина.

— Не понимаю. Зачем?..

— Немного поразвейтесь. Поезжайте вверх по Сырдарье. Посмотрите на людей, на поля. Только не спешите. Осмотрите всю долину между Сырдарьей и Амударьей. Аулы посетите, кишлаки. Потом, по возвращении, если захотите услышать что-то еще в ответ на свой вопрос — зайдите ко мне, а если нет... что ж, поезжайте домой.

Вот так неожиданно выпала тебе дорога. Незнакомый шофер, едва ты уселся рядом с ним, лихо взял с места, понесся. Он не спрашивал куда ехать, не посчитал даже нужным объяснить, куда везет. Ты только и успевал замечать, что за ветровым стеклом мелькают уже городские окраины. Вскоре юркая машина выехала на тракт и понеслась резво на восток. Проехав уже изрядно, вы оба не промолвили ни слова. Но все время молчать в дороге становилось тягостно, к тому же непринужденная добрая беседа сокращает путь, и ты, приглашая шофера к разговору, что-то спросил раз, другой. Но тот отделывался односложными ответами. А потом, как бы вовсе желая отгородиться от тебя и от твоих назойливых вопросов, водрузил на нос огромные очки, прикрыв темными стеклами почти половину своего светлого узкого лица. И, кажется, совсем перестал замечать своего спутника, громоздившегося рядом. Сидел легко и прямо, устремив вперед взгляд. Ты раза два покосился на него, сбоку оглядел с ног до головы. Он был еще молод, опрятен и скорее походил больше на студента, нежели на водителя. Руки с редкими рыжеватыми щетинками с небрежной уверенностью покоились на баранке. Держался с достоинством, независимо и спокойно. Скуп на слова. И ты вспомнил водителя вашего старого колхозного грузовичка и невольно усмехнулся. Немудрено, что все машины ты привык уже воспринимать как нечто раздрызганное, что никакими силами не стронешь с места, а если уж стронешь, то никак потом не остановишь, и мчится она, поднимая всесветную пыль, несется по степным дорогам, дребезжа и громыхая так, что, верно, и чертям тошно... Поэтому и все шоферы для тебя не иначе как расхристанные удальцы, которые хлещут водку, курят самосад, а при случае не гнушаются подрабатывать и божьим промыслом, запросто мешая священные слова корана с замысловатым матом.

А этот парень... Ты еще раз незаметно скосил на него взгляд. На нем по-спортивному ладно сидит белая тенниска. Весь отглажен. Чист. И побрился, должно быть, перед самой дорогой, одеколоном тянет по кабине. На руке часы. На носу очки. Щеголеватый и, по всему видать, вышколенный парень. На остановках не лез под сиденье, где у твоего шофера колхоза была припрятана обычно всякая всячина — от связок сушеной воблы до захватанного полотенца, употребляемого как чалма, а каждый раз доставал из «бардачка» книгу и, присаживаясь у обочины, погружался в чтение. Тогда разговор и вовсе становился неуместным. Удивляясь и незлобиво подтрунивая про себя над серьезным не по возрасту, немногословным парнем, ты окрестил его мысленно «Кулмесханом» — «Хан Молчун».

— Зовут-то как?

— Фридрих.

— Что-о? Из немцев, что ли?

— Само собой...

— Хм-м... А шпаришь по-казахски...

— Здешние почти все по-казахски говорят.

— Вон как! Давно, выходит, здесь живете?

— Давно... С войны.

— Вон оно что...

— Родители здесь Голодную Степь осваивали. Я тут родился.

— Да, забросило вас... И много в этих краях твоих сородичей?

— Много. Считай, в каждом селе, в каждом совхозе.

Да, так вот судьба распоряжается людьми. И ты тоже ни сном ни духом не ведал, что окажешься ныне в этих краях. Все решилось на сей раз по воле энергичного руководителя. Сказал: «Поезжай», и ты согласился. Нет, поначалу ты недоумевал, не смекнув сразу, что к чему, но он, с подобревшей улыбкой, будто вы давно уже знакомы, взглянул на тебя, протянул руку: «Счастливого пути!» Ты был сбит с толку, неохотно повернулся, пошел, но все же у самой двери обернулся и даже открыл было рот, намереваясь отказаться от поездки, как он, вновь опережая тебя, решительно сказал: «Поезжайте, поезжайте! Уверен, не пожалеете».

Но теперь, находясь уже давно в пути, ты не испытывал особой радости от этой поездки. Да и к чему все это? До путешествий ли сейчас, когда там, в колхозе, дел невпроворот? Тем временем проехали уже немало. Вокруг тянулись незнакомые места. Ты смотрел на них во все глаза и с грустью вдруг подумал, что, дожив до заметной уже седины в волосах, ты ничего, оказывается, кроме родного Арала, еще не видел. Правда, пять быстрых, неуследимых по молодости лет проучился в Алма-Ате. Несколько раз довелось побывать в Кзыл-Орде. Но знал ли даже свою область, кроме Приаралья? Даже рис ты видел только очищенным, тот, что продается в магазине. А как растет он, каким бывает на корню — о том ведать не ведал. С памятных послевоенных лет слышал только, что в том огромном краю потомственных дехкан междуречья что ни год осуществляются дерзкие замыслы — то создают плещущие синью рукотворные моря, то прокладывают каналы, а то и сооружают одну за другой плотины, за пядью пядь осваивают пустыню. И еще слышал, как создаются там, в безлюдной некогда Голодной Степи и в безжизненных песках Мырзачуля, новые области, вырастают поселки, целые города. И теперь понаслышке знал: в той самой пустыне, которая испокон веков томилась неизбывной жаждой, создана одна из самых мощных ирригационных систем на земле, и во всю свою необъятную ширь простираются заботливо ухоженные рисовые и хлопковые поля. А вспомни: разве в то памятное время люди, просыпаясь рано поутру, не настораживались каждый раз, готовясь узнать про новые, один дерзновеннее другого подвиги человеческого труда, который только и укрепляет человека на земле. Правда, вы тогда были совсем еще малыми детьми, и все это доходило тогда до вас, как эхо, как отголосок легендарных уже при жизни деяний...

В дороге человек не только созерцает, познает мир, но и вспоминает. И тебе вспомнилось, как в те годы рыбаки, ездившие по набору строить Кзыл-Ординскую, потом Казалинскую плотины, по возвращении сочувственно рассказывали, что там, на Сырдарье, люди живут куда беднее нашего, еще даже из землянух не все выбрались. И вот прошло с тех пор каких-нибудь два-три десятка лет. Но смотри, как изменилась, как выросла здесь жизнь. По дороге, сколько бы вы ни ехали, ты видел одни богатые усадьбы рисоводов, которые в основном расположились по обе стороны Сырдарьи, прижимаясь как можно ближе к реке. Чем дальше вы отъезжали, тем чаще стали попадаться эти усадьбы, одна за другой мелькая из-за тенистых фруктовых садов белыми уютными домами. А за ними начинались и уходили вдаль иссиня-лиловые рисовые поля, курившиеся синей дымкой-маревом испарений. Ты ехал и день и другой, вверх по реке, все время по шоссе, и вдоль приречной земли от горизонта до горизонта простирались сплошные рисовые плантации. Вот сейчас впервые за свою жизнь ты видел живой, как он есть, рис и поначалу даже не знал, верить или не верить своим глазам. А особенно когда задыхавшийся от собственной чрезмерной густоты зеленый массив, уже почти созревший для косовицы, временами добегал с двух сторон до шоссе и стоял нерушимой стеной, покачиваясь верхушками под жарким ветерком юга, шурша, дремотно шелестя переплетенными стеблями. Человеку, родившемуся у моря и кормившемуся всю жизнь морем и кроме моря ничего не видевшему, этот зеленый массив все чудился не тронутым никем прибрежным дремучим камышом. И ты, донельзя изумленный, все озирался по сторонам и как-то даже, не удержавшись, раза два толкнул в бок «Хана Молчуна»:

— Слушай... да неужели это все рис?

И «Хан Молчун» только усмехнулся. Видать, он насмотрелся на все это и теперь лишь молча и сосредоточенно глядел на дорогу перед собой.

— Нет, не понимаю! Поверь мне, айналайын Фридрих, кто прежде его не видел, тот примет это за камыш. Знаешь, ведь когда-то вокруг Арала и рос такой камыш... непроломный, заплутать можно!

Шофер не спросил, лишь ухмылялся, удивляясь, должно быть, про себя тому, как это взрослый человек, такой детина с виду, может так по-детски восхищаться обыкновенным рисом... По взаимному молчаливому, как-то само собой сложившемуся в пути согласию, в обеденный час вы свернули к поселку рисоводов, в тень его тутовых и фруктовых деревьев. Как и повсюду, где вы бывали в эти дни, чувствовалось, что до горячей уборочной страды здесь остаются считанные часы. Подготовительная суета захватила всех. Люди здоровались и разговаривали на ходу. Ели тоже на ходу, в спешке. И спали, видно, урывками. В этой суматохе никому до вас не было дела. Вы тоже старались никому не мешать. Подкрепились в придорожной чайхане из двух спаренных юрт и, переждав в тени парка полуденную жару, вновь отправились в дорогу. Ехали все выше и выше по Сырдарье, приближаясь к ее истоку, все через те же необозримые лиловые поля, на которых тяжело колыхался рис. В воздухе уже и сейчас ощутимо витал хлебный дух страды, а над сплошным непролазным рисовым полем, во всем беспредельном пространстве между землею и небом, струился, дрожал, нежась в жарких благодатных лучах южного солнца, прозрачный голубой дымок. И это зыбкое полуденное марево, эта всеохватная, всепронизывающая голубизна окрасила собою все живое и неживое вокруг, во все вдохнула движение и жизнь, и отблеск бездонной этой синевы плеснул, казалось, в самые зрачки твоих глаз. И потому, должно быть, все, что видели сейчас твои глаза, все, что охватывалось и обозревалось твоим поневоле восторженным взглядом, чудилось не иначе как голубым — и небо над тобой, и земля вокруг, и редкие кусты по обочине дороги, и даже асфальт, такой обычно серый и пыльный, стлался вдали, отливая чем-то воздушно-синеватым, будто какая-то невидимая рука только что подсинила его небесной синькой. И в этой голубой выей, над лилово-голубыми рисовыми полями, в истомленных струящихся волнах марева даже серый жаворонок, который уж день всю дорогу неотступно сопровождавший вас, — и тот, казалось, превратился сейчас в крохотную ликующую голубую точку. Видно, некая радость, сродни человеческой, раздувала горлышко и этой крохотной птахи, и она, сердечная, с раннего утра без умолку заливается, трепещет, посылая с неба в безмятежный голубой мир свою переливчатую трель...

Вдруг ты встрепенулся, пригляделся.

— Слушай, а что это?

— Где?

— Во-он смотри! Да разве здесь есть море?

И когда машина стремительно вынеслась на вершину рыжего увала, который давно уже маячил впереди, твоему изумленному взору открылось голубое, в синей ряби водное пространство, простиравшееся до самого горизонта.

— Чардара, — промолвил шофер.

— Ка-ак? Это — Чардара?

— Она самая.

— Вот те раз! А я-то думал...

И опять ты вспомнил то памятное послевоенное время, когда ваши отцы, одержимые идеями, одна другой заманчивее, многим теперь, может, непонятными, всколыхнули всю страну великими стройками. Тогда сам воздух, казалось, был пропитан дерзкими лозунгами, вроде как: «Создадим рукотворное море!», «Пророем каналы!», «Воздвигнем плотины!». И этот всенародный порыв был подхвачен и рыбаками далекого приморского захолустья. И ты, и твои сверстники помните, как ваши отцы, не отогрев еще от окопной сырости костей у родных очагов, куда-то вновь торопливо собирались с тощими мешочками за спиной, в истоптанных кирзовых сапогах, в старых грязных телогрейках, побывавших за минувшую войну, быть может, и не на одних плечах трудармейцев. Потом, многие месяцы спустя, они возвращались, уже поодиночке, появляясь всегда неожиданно. И когда на краю аула показывался бредущий путник, весь обросший, исхудавший, в истрепанной одежде, его не узнавала не только вездесущая детвора, всегда первой замечавшая все, но, бывало, и родная жена, проглядевшая, проплакавшая все глаза в ожидании кормильца. И лишь протерев кончиком платка глаза и вглядевшись попристальнее, потрясенно восклицала иная баба: «О аллах, да это ж хозяин нашего дома!..»

Голодные дети тех лет помнят, как их матери суетились вокруг возвратившихся отцов, обхаживая их, как малых детей, пока те не поправлялись, не вставали на ноги, как им в рот совали лучший кусок, отрывая его нередко от себя и от детей. Не-ет, видно, детскому сознанию не всегда доступны заботы взрослых.

Вот ты стоишь сейчас на берегу одного из этих рукотворных морей, созданных в те годы трудом ваших отцов. Огромное море под огромным миром поднебесья тихо плещется у твоих ног. Немного в стороне, вон за тем заливом, утопает в зелени город, построенный опять-таки неуемным поколением ваших отцов. Если ты раньше чувствовал все это нутром, то теперь стоишь и воочию видишь все то, чем полно было твое голодное и оборванное детство, во имя чего неистово трудились и деды...

Кричат, вьются над морем чайки. В необозримом голубом просторе медленно плывет пароход, направляясь к противоположному, еле отсюда угадываемому берегу. Всюду снуют лодки отдыхающих. А вон те, должно быть, рыбаки. Осмотрев уже расставленные на ночь сети, мчатся на моторных лодках к берегу. Загорелые, крепкие мужчины, напомнившие вдруг аральских рыбаков недавних счастливых времен, стали сдавать улов — желтобрюхих сазанов. Охваченный застарелым рыбацким азартом, ты чуть не бегом направился к крайней лодке. Поддел со дна под жабры самого крупного сазана, поднял его над головой и залюбовался его упругой силой, золотым отсветом сытого брюха на солнце.

— Ах, красавец! Вот где ты, аральский сазан, теперь обитаешь! А мы-то ищем тебя, мотаемся... Ведь именно такие некогда водились на Арале.

— Ну и человек же вы, Жадигер-ага! Все хорошее на свете измеряете только былым аральским...

Лишь теперь ты заметил шофера, который тихо подошел сзади. Вежливая, мягкая усмешка играла в его голубых, глядящих на все бестрепетно глазах.

— Да как же иначе, браток... Если б ты только знал, каким был некогда наш Арал! Чудом был, отцом родным...