Долг

— Ох уж и собачий твой характер!..

Она будто даже растерялась, и ей ничего не оставалось, как обвинять тебя. Что ж, обвиняй давай, обрушивай... Если нет в доме лада — виновен ты. Если в жизни вашей супружеской не было огня — виновен ты. Во всех неурядицах, обидах, горестях опять-таки виновен ты. Да, только ты. Ты. Твой несносный собачий характер.

— Чего молчишь?

— Да так. Будь счастлива.

— Это что, насмешка?!

— Нет, зачем... Мое пожелание.

— Сам виноват!

— Ну да, конечно... Только, знаешь... Да, впрочем, к чему теперь все эти...

— Нет, говори!

— К чему теперь упрекать нам друг друга?

— Нет, уж ты говори.

— Як тому, что... у безмена, знаешь, два конца. Если один конец я, то...

Бакизат досадливо дернула плечом:

— Без-мен?!

— Ну да... Обыкновенный безмен.

Она уже не могла скрыть своего раздражения:

— При чем тут твой дурацкий безмен?!

— При том, что... знаешь, если одна сторона безмена потянет вниз, другая должна подняться вверх. Этому еще в школе учат.

— То, чему учат в школе, не всегда годится жизни. У каждой семьи свои законы.

— И я о том же. С первого дня нашей совместной жизни... все, что бы мы ни делали, все наши радости и горести, недоразумения и обиды — это все, как говорится, перед людьми и богом, на весах...

— То весы, то безмен, а проще не можешь?

— Ладно! Хватит...

— Так ты что ж — оправдываешь себя?

— Зачем? Считай, я один виноват во всем.

— Ну, слава богу, сам наконец понял! — мстительно сузив глаза, усмехнулась она.

Ты вдруг поймал себя на том, что с каким-то болезненным вниманием разглядываешь эту женщину, только что объявившую о своем уходе из дому. Любила она тебя хоть немного когда-нибудь или нет — это теперь ничего не значило; но получилось так, что лучшие свои годы, самые молодые и жаркие, она провела с тобой, в твоих ведь объятиях, и вот теперь ты глядел на нее с неодолимым и каким-то странным любопытством, будто хотел понять наконец, что же осталось в ней от той легкой, насмешливо-гордой девчонки, которая пропасть лет тому назад на зачарованных ваших с Азимом глазах шла вдоль кромки моря, пританцовывая от избытка юных сил под бойкий мотивчик, доносившийся из аула, из репродуктора на столбе. Или женская душа, утратившая юный трепет, и впрямь, как разоренный дом, пустотой зияет? И неужто все равно, кто после заполнит эту пустоту?

— Если бы не твой несносный характер...

— Да-да, — перебил ты ее, закивал, — конечно... мы бы жили тогда, как голубки, воркуя и деля вдвоем одно зернышко.

Бакизат с удивлением глянула на тебя, морща лобик, тщетно силясь вникнуть в смысл твоих слов.

— Только не раз видел я, как эти самые милые голубки заклевывают друг друга в кровь, не поделив зернышка... Наверное, и среди них попадаются такие... с несносным характером...

Бакизат все равно не понимала, к чему ты клонишь. И потому, как всегда бывало, когда что-либо не понимала, резко перебила, не дослушав:

— Да будь ты нормальным человеком, мы могли бы давным-давно...

— О да — жить, как порядочные люди, в столице.

— А что, разве не так?

— Так.

— А как бедная моя мать старалась вывести тебя в люди...

— ...но дворняжка упорно забивалась в свою конуру. Хватит! Не надо!

На этот раз, видно, что-то дошло до нее. Бескровное лицо пошло пятнами. Полоснув тебя открыто враждебным взглядом, она решительно повернулась, резко застучала каблучками к двери. Нет, она никогда не отличалась отходчивостью. И все же не оборвалась еще в тебе какая-то тоненькая ниточка... ниточка надежды. И пусть эта женщина, так стремительно уходящая, почти убегающая от тебя, вне себя сейчас, до злости раздражена — но у двери, у двери-то она обернется?! Непременно должна обернуться... конечно, не сразу. Она остановится сначала как бы через силу, надует губы, брови нахмурит, повернется нехотя и, повернувшись, все равно не глянет на тебя, а, потупив взор, будет еще смотреть из-под густо опушенных ресниц на острые носки своих модельных сапожек. И если хватит у тебя при этом выдержки не сразу броситься к ней обнять, то, чтобы протянуть время, удержать тающую, как дым, обиду, она еще пуще прежнего надуется, нагоняя на лицо все свои женские недовольства, — и, не дождавшись, истощив недолгое терпение и переборов упрямство, сделает шаг-другой к тебе... Еще не зная, каким образом примириться, она остановится перед тобой, нетерпеливо глянет — « ну, что же, мол, ты!.. — и сквозь слезы улыбнется. Тогда и ты оттаешь сердцем, но сдержишься. В одно мгновение, как не раз бывало, забудешь про все на свете, рассмеешься от души, притянешь, прижмешь жену к груди, и не будет в эти минуты более счастливого человека на земле...

Нет, ничего этого не было. Бакизат дошла до двери и, не обернувшись, хлопнула ею, вмиг оборвав тоненькую, на чем-то еще державшуюся ниточку надежды. Ты повернулся, потащился к столу, бессильно сел.

Но тут опять распахнулась дверь. И на пороге вновь показалась Бакизат. Ты вскочил и бросился к ней. Тебя поразила, испугала смертельная бледность ее враз осунувшегося лица. Она не поднимала глаз. Что-то приготовилась сказать, но не могла: то ли слова подбирала, то ли просто силы покинули ее.

— Жадигер... — остановила она тебя срывающимся голосом.

Ты с внезапной жалостью схватил было ее за руку, но она снова остановила тебя.

— Жадигер, нам надо бы решить...

— Решить?! Что еще?..

— Сам знаешь... Это касается не только нас двоих. У нас ведь...

Только теперь сквозь муку подняла она на тебя взгляд, и озноб охватил тебя: глаза ее точно пеплом взялись, застыли, в них была вся боль, вся тоска матери перед лицом судьбы. И ты понял ее, все понял.

— Дочка останется у моей мамы. Она ведь с пеленок с ней. А вот...

— Ты о сыне?

— Да...

— Можешь не беспокоиться. Ему от нас с тобой проку куда меньше, чем от бабушки. Ну, прощай!

— Прости меня...

Она стояла, будто ногами приросла к полу. С усилием наконец повернулась, сделала несколько шагов и остановилась. Постояла, как бы собираясь с силами, — говорить больше было не о чем. Наконец пошла. Пошла решительно. Без оглядки. Ты не шелохнулся. Почувствовал вдруг страшное желание закурить, затянуться, захлебнуться горьким, дерущим глаза и горло дымом. Ты не испытывал сейчас ни обиды, ни злобы. Только сжималась от жалости к ней грудь. Да, ты жалел ее. Вон ведь, дожила до зрелых бабьих лет и пустилась теперь в погоню за зыбким, во все времена неверным счастьем, словно несмышленое дитя за миражом. Да и где оно, счастье? И может ли оно быть вообще, и найдешь ли его, утешишь когда-нибудь душу, если так изболелась она и остались на ней незаживающие неизбывные, горестные зарубки?..

* * *

Вот и короткий зимний день клонился к вечеру. С неба, какой уже день хмурившегося, скупо падал редкий снежок. Все настойчивей напоминал о себе голод. Он вообще не мог сейчас припомнить, когда ел, где и что ел с тех пор, как вернулся с рыбаками с того берега моря. И вчера вернулся домой поздно, когда все спали. Без скрипа открыл дверь, снял верхнюю одежду и на цыпочках неслышно пробрался в детскую. Прилег на кроватку дочери. И вроде бы удалось на миг забыться сном. Только неудобно, неуютно было на крохотной кроватке; и, когда очнулся, голова раскалывалась и была тяжела. В сознании сразу всплыли вчерашние слова жены: «Ухожу от тебя!..» Сон как рукой сняло. Он быстро подобрал ноги под одеяло, по-детски свернулся. Но и под одеялом чувствовал холод нетопленой, брошеной комнаты и поспешно встал, зашарил руками по стене. В какую бы сторону ни протягивал руки, они ударялись обо что-то угловатое, жесткое, и он раздвинул шторы. За двойными рамами только-только обозначился чахлый зимний рассвет. По привычке он начал было торопливо одеваться: надел рубаху, натянул брюки — и тут осекся. Куда, собственно, спешить-то? Сел на кровать. Взгляд бесцельно блуждал по открывшейся в сером утреннем свете комнате. Еще вчера здесь, у окна, стоял крохотный письменный стол. По вечерам за столом готовила уроки его крохотная дочурка. А вот тут стоял крохотный ее шкафчик. А на стене над крохотной кроваткой висел крохотный коврик. До ниточки обобрала теща не только дочкину комнату — весь дом, все забрала, перевезла заблаговременно к себе. На голой стене теперь безобразно торчали одни ржавые гвозди.

По слухам, Бакизат и Азим уезжают сегодня. Его бывший дружок, оказывается, очень спешит. Все уже будто бы расписано по минутам... Сегодня намерены они добраться в поселок по ту сторону залива, где до недавнего времени был рыбозавод, заночевав там, на следующий день ранним рейсом должны вылететь в Аральск. Что же, пусть убираются восвояси. И поскорее!.. Нет у него никакого желания их видеть. Домой он пришел постольку поскольку — деваться больше некуда. И живет в полном неведении, не зная и не представляя, что творится дома, что, собственно, происходит за этими глухими стенами? И в каком состоянии сейчас его бедная мать? Гордая, независимая, так много на своем веку повидавшая женщина, должно быть, помертвела, когда узнала про намерение снохи покинуть дом...