Долгая ночь

Тень Смерти нависла над Мидоуз и, как плащом, укрыла наш дом. Рабочие и слуги, Генри и Тотти, – все были подавлены. Стоя или сидя, они молились, склонив головы. Каждый, кто знал Евгению, плакал. Весь остаток дня я слышала, как люди приходили к нам в дом и уходили. Смерть, как впрочем и рождение, вызывает вспышку активности на плантации. В конце концов я поднялась и подошла к окну. Даже птицы казались подавленными и печальными, они сидели на ветвях магнолий и кедров, как часовые, охраняющие некую священную землю.

Я стояла у окна и наблюдала, как наступающая ночь, подобно летней грозе укрывает тенью каждый уголок. Но на небе были звезды, множество звезд, которые сияли ярче, чем всегда.

– Они приветствуют Евгению, – прошептала я. – Это из-за ее добродетели они так ярко сияют сегодня вечером. Хорошенько позаботьтесь о моей маленькой сестренке, – просила я небо.

В дверь постучали, и вошла Лоуэла.

– Капитан… Капитан – уже за столом, – сказала она. – Он ждет всех, чтобы произнести какую-то особенную обеденную молитву.

– Кто может есть? – закричала я. – Как они могут думать о еде в такое время?

Лоуэла не ответила. Она прижала ладонь ко рту и, отвернувшись на мгновение, чтобы собраться с силами, снова взглянула на меня.

– Вам лучше спуститься вниз, мисс Лилиан.

– А как насчет Евгении?

– Капитан вызвал людей из похоронного бюро, которые оденут Евгению в ее комнате, где она и будет лежать до похорон. Утром придет священник, чтобы произнести отходную молитву.

Не умывшись и не приведя себя в порядок, я последовала за Лоуэлой вниз в столовую, где я увидела маму, одетую в черное с лицом бледным, как белый лист бумаги, и закрытыми глазами. Она медленно раскачивалась на стуле. Эмили также была одета в черное, и только папа не переоделся. Я села на свое место.

Папа склонил голову, мама и Эмили сделали то же самое. Я также склонила голову.

– Всевышний, мы благодарим тебя за твои благодеяния и надеемся, что ты примешь нашу дрожайшую покойную дочь в свое лоно. Аминь, – быстро сказал он и принялся за картофельное пюре. Я в изумлении открыла рот.

И это все? Когда-то мы сидели и слушали молитвы и Библию по двадцать и тридцать минут, прежде чем дотронуться до еды. И это все, что можно сказать о Евгении, перед тем как папа принялся за еду и начали подавать на стол? Как можно вообще есть в такой момент? Мама глубоко вздохнула и улыбнулась мне.

– Теперь она отдохнет, Лилиан, – сказала она. – Евгения наконец-то обретет покой. Больше не будет страданий. Порадуемся за нее.

– Радоваться? Мама, я не могу! – закричала я. – Я никогда не буду больше счастлива!

– Лилиан! – резко сказал папа. – Никаких истерик за обеденным столом. Евгения страдала и боролась, и Бог решил избавить ее от страданий, и никак иначе. А теперь принимайся за еду и веди себя как Буф, даже если…

– Джед! – воскликнула мама. Он взглянул на нее, а затем на меня.

– Просто спокойно ешь, – сказал он.

– Ты хотел сказать: даже если я – не Буф, так, папа? Именно это ты хотел сказать мне, – осуждающе проговорила я, рискуя нарваться на его гнев.

– Так, – сказала Эмили, ухмыляясь. – Ты – не Буф. Папа никогда не врет.

– Я не хочу носить фамилию Буф, если это означает, что Евгения так быстро забыта, – дерзко ответила я.

Папа встал, перегнулся через стол и так сильно ударил меня по лицу, что я чуть не свалилась со стула.

– Джед! – закричала мама.

– Достаточно! – сказал папа, задыхаясь от ярости.

– Тебе, черт возьми, лучше бы радоваться, что ты носишь эту фамилию. Этим можно гордиться, это имя имеет свою историю, и это подарок судьбы для тебя, который ты всегда должна ценить, или я отошлю тебя в школу для девочек-сирот, слышишь? Слышишь? – повторил папа, потрясая пальцем перед моим носом.

– Да, папа, – тихо сказала я, но боль в моих глазах была так сильна, что, уверена, он ее заметил.

– Ей следует извиниться, – сказала Эмили.

– Да, тебе следует извиниться, – согласился папа.

– Извини, папа. – Сказала я. – Но я не могу есть. Прости меня. Пожалуйста, папа.

– Поступай, как знаешь, – сказал он, садясь на свое место.

– Спасибо, папа, – сказала я, вставая из-за стола.

– Лилиан, – позвала меня мама, – ты же проголодаешься потом.

– Нет, мама.

– Ну, а я немного поем, чтобы не проголодаться, – объявила она. Казалось, трагедия повернула время вспять, и ее сознание было сознанием маленькой девочки. Я не могла сердиться на маму.

– Все в порядке, мама. Я поговорю с тобой позже, – сказала я и поторопилась уйти, радуясь возможности исчезнуть.

Выйдя из столовой, я машинально повернула к комнате Евгении и не могла остановиться. Я подошла к дверям и заглянула. Свет исходил от единственной длинной свечи, установленной в изголовье Евгении. Служащие похоронного бюро одели Евгению в одно из ее черных платьев. Ее волосы были аккуратно уложены, а лицо было бледным как свеча. Руки ее были сложены на животе и в них была вложена Библия. Она в самом деле выглядела умиротворенной. Может папа был прав, и я должна быть счастлива, что Евгения – с Богом.

– Спокойной ночи, Евгения, – прошептала я и, повернувшись, бросилась в свою комнату, навстречу желанной темноте и облегчению, которое придет вместе со сном.

Священник прибыл в наш дом рано утром следующего дня. Весь день соседи, услышав о кончине Евгении, приходили к нам выразить свои соболезнования. Эмили стояла рядом со священником у двери в комнате Евгении. Она находилась здесь большую часть времени. Эмили наклонила голову и почти синхронно со священником читала молитвы или псалмы. Один раз она даже поправила священника, когда тот ошибся.

Мужчины довольно быстро выходили из комнаты и присоединялись к папе, чтобы выпить виски, а женщины собирались в гостиной вокруг мамы и старались утешить ее. Ведь день мама лежала в своем кресле, а ее припухшее лицо было бледным, длинное черное платье складками свисало по краям кресла. Ее подруги подходили к ней, целовали и обнимали, а мама сжимала их руки в своих, пока они вздыхали и всхлипывали.

Лоуэле приказали приготовить подносы с едой и напитками, а слуги разносили их всем присутствующим. После полудня в доме было так много посетителей, что мне это напомнило одну из наших великосветских вечеринок. Голоса зазвучали громче. То там, то здесь я слышала смех. К концу дня я уже слышала, как мужчины спорили с папой на политические темы и обсуждали бизнес, как будто они пришли не из-за Евгении, и я была даже благодарна Эмили, которая ни разу не улыбнулась, едва притрагивалась к еде и не отрывалась от Библии. Она оставалась непреклонной, как живое напоминание о том, из-за чего все пришли в наш дом. Большинство присутствующих не могли смотреть на нее или быть с ней рядом. По их лицам было видно, что Эмили приводит их в уныние.