Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи
Шрифт:
Максим Черницын, тут же, недалече, вольно лежавший на досках подперев рукой голову, завидя, что князь проснулся, живо поднялся: может, квасу, может, воды поднести испить?
Александр покачал головой. Спросил:
— Как думаешь, будем в Твери до полудня?
— Должны! Коли ветер не стихнет, так и ранее прибежим!
— Дай-то, Господи! Заждались там, поди…
Из Москвы, ранее, чем сам вышел, посуху отправил гонцов верховых с вестью, что скоро будет. Да намедни, от ближнего Вертязина, где вчера прикололись к пристани по темному времени, еще и иных послал. Да уж и без того земля слухом полнилась: везут! Михаила Ярославича, великого князя везут!.. От самого Святославлева Поля, куда добрались на возках и где пересели на дожидавшие их ладьи, те ладьи, не иначе — по воздуху, с птицами,
Везут! Великого князя везут!
— А кой ныне день, Максим?
— Чай, шестой от сентября, день памяти чуда Михаила Архистратига в Хонех.
— Вон что…
Лето уже отошло, но осень еще не вполне вступила в свои права. Дни стояли ясные и сухие. Как всегда после лета, настоянный ли на зелени луговой, на сини вод и небес, воздух был бирюзов и плотен, как ткань, — кажется, вытяни руку да щупай его руками. Прогонистый ветер в высоком, как глубокий колодец, небе гнал кружевные, легкие облака наперегон с ладьями. Однако поди-ка их догони! Тяжелые, с набоями по железной клепке тверские ладьи против течения бежали не так скоро, как хотелось бы того Александру…
В Москву поспели как раз к Успению. Московичи гуляли весело, широко. И тверичей, будто не помня обид и раздоров, приняли хлебосольно. Да ведь и не диво: чай, одному Господу молимся, у одной Матушки-Заступницы защиты просим. Правда, случается, что защиты-то ищем у нее именно друг от друга…
— …А потому и не получаем искомого: ей-то, Матушке, каково предпочтение иным пред другими отдать? Мы же ей все будто детишки… — с искренним умилением говорил Александру московский князь Иван Данилович.
Слишком ярко помня еще Юрия и наблюдая теперь Ивана, Александр не мог не поражаться природе: эко, из одной утробы исходит столь разное!..
Дело не в том лишь, что внешне разнились братья — Юрий был высок, костист, ясноглаз, бесцветен волосом, а Иван, напротив того, — приземист, тучен телом, черняв и скрытен взглядом; дело было еще и в самих повадках братьев двигаться, говорить, да просто жить… Рядом их представить было немыслимо — один угрюм, вечно зол и порывист, будто волк в западне; другой — тих, улыбчив, даже шепеляв, как березовый лист, неспешен ни в словах, ни в движениях, по мощеному двору в сухой день идет так, будто лужи обходит… В чем и скор, так во взгляде. Не ухватишь, когда и смотрит на тебя, а ведь смотрит — да так, что скользко и холодно делается в груди, точно змейка, которой не видишь еще в траве, ан взгляд ее уже чуешь. Да еще ладошки Иван Данилович этак быстро, забавно трет друг о дружку, точно липнут они у него, чисто как мушка лапками перебирает…
Хотя, надо сказать, что и видел-то Александр Ивана Даниловича совсем коротко. Иван Данилович хоть и был с Александром душевно ласков, но в гостях не удерживал: видно, и впрямь спешил скорее избавиться от Михайлова тела. И на Москве о том беззаконии достаточно разговоров плели, да все не на пользу.
— …Народ-то у нас, известно, жалобен, — говорил Иван Данилович, и слова-то, будто глазки свои суетливые, упрятывая. — А что ж я мог?.. Без воли-то Юрьевой? Чать он меж нами старшой. Абы моя-то воля была, так сам бы, весной еще, как доставили, отвез дядю-то матушке Анне Дмитриевне… Али, думаешь, мне в том честь, что батюшка ваш по сю пору в Спасском-то монастыре лежит неприбранный?.. Да, ить, Юрьев он местник-то был — не мой, не мой, Александр Михайлович… — И по молодости его лет не гнушался Иван Данилович тверского княжича по батюшке величать. — Так-то, абы иначе что?.. — И все всплескивал ручками, с белыми короткими пальцами, унизанными перстнями, точно беспокойная, пугливая баба на сносях, первым разом брюхатая.
Несмотря на то, заметил Александр, как робки в присутствии князя бояре Ивановы. Не то что словом никто не перебьет, но и взгляда прямого не кинет на Ивана Даниловича. Не понять — чем и берет князь московский? Тихи да опасны его слова…
Впрочем, после беседы с ним Александр толком и вспомнить не мог — о чем шла речь? Не говоря уж про то, какого же цвета глаза у Ивана: то ли ржавого, то ли болотистого? Да, по чести
сказать, и вспоминать-то о нем не хотелось.«Бог даст, авось да разминемся!..» — махнул рукой наперед Александр, оставив душные покои московского князя.
Ни в Преображенской церкви Спасского монастыря, когда забирали гроб, ни после в долгом пути, пока везли тот гроб, укрытый опонами, на телеге, ни здесь — на ладье, недостало у Александра сил взглянуть на отца Как ни любопытствовали иные взором проникнуть, и иным не велел до времени рушить сбитые гробовые доски — и без того много тревоги покойному…
Однако же, как ни уныл и скорбен был путь возвращения отцова, но и то тайное, светлое, что связало Александрово сердце с владимирской боярышней, вовсе его не оставило. Будто тихая музыка играла в душе, когда он вспоминал Параскеву. Глядя на пух облаков, видел он ее волосы, глядя на водную синь — видел ее глаза, глядя на то, как солнце лучами бежит по воде — видел ее улыбку, а уж чего представить не мог — о том не загадывал, было ему и того довольно, что сохранила память. Казалось бы, как ни пристало печальным быть Александру на этой скорбной ладье, ан нет-нет да ловил он себя на сладкой, блаженной улыбке, точно и здесь, на ладье, была она рядом — его Параскева…
«Господи! Упокой душу усопшего раба Твоего Михаила», — опамятовавшись, твердил он и просил простить его, грешного, батюшку и Царицу Небесную…
Не доходя до Твери, гроб с мощами отца велел вознести на помост, а тот помост — укрыть дорогими опонами. И вовремя распорядился: лишь управились, показались крытые оловом родные и дальние купола Спаса Преображения.
Слава тебе Господи, прибыли!..
Сколько раз покидал Михаил Ярославич Тверь, ради силы ее и славы! Но всегда возвращался, ради силы ее и славы! Вернулся и в этот раз, дабы впредь, докуда достанет остатних небесных сил, одним святым именем беречь ее, бедную…
Последнее ли то возвращение? [10]
От самой Твери до пригородного монастыря Михаила Архангела точно лента вилась по берегу: плечо к плечу, голова к голове тесно стояли тверичи. При таком стечении народа округ было странно тихо — ни всхлипа, ни стона. Бабы и те пока лишь кусали губы, зажимали готовые скривиться в горестном плаче рты углами платков. Да что бабы! Ветер — и этот утих, будто выполнил свое дело; устало, бестрепетно поникли паруса на ладьях.
10
В 1935 году тверской собор Спаса Преображения был взорван. Останки святого князя Михаила Тверского исчезли.
Не доходя до городских пристаней, прямо напротив Архангельского монастыря ладья с Михайловым гробом тихо ткнулась носом в мелкое место. Десятки град-ников кинулись ей навстречу. Стояли по брюхо в воде, ждали, когда спустят с борта им на руки гроб. Каждый первым хотел коснуться потемневших, подгнивших дубовых досок.
Ужели и правда все? И более нет на земле их князя? И под этими досками лишь его прах? Прах того, кто принял смерть ради них…
Гроб сняли с помоста, от борта на веревках опустили на руки тверичей, медленно, как святой сосуд, полный всклень драгоценным елеем, понесли на берег. И при виде нищего гроба, от очевидности простоты и неизбежности смерти, точно по мановению руки весь берег зашелся в едином рыдании. Высоко, пронзительно кричали женские голоса — так кричат бабы, теряя детей и единственно дорогих, мужики выли утробой, не стыдясь перекошенных болью и плачем лиц.
Каждому, кто рожден матерью и отцом, кто и ныне живет на земле, допрежь собственных Не миновать и чужих похорон. И хоть главные похороны у каждого — свои, но тот, кто видел во гробе лица близких ему людей, знает, как пусто и неутешно становится в этот миг на земле. Что ж и какими словами можно к тому добавить?..
Здесь же, на берегу явилось тверичам чудо! Как ни высока и ни велика жизнь у иных людей, а все же лишь в смерти дано человеку святостью воссиять.
Когда по велению епископа Варсонофия пред княгиней и сыновьями отбили с гроба верхние доски, прозрели тверичи чудо! Да и что бы то было иное, ежели не явленный Божий знак?