Долгий путь к себе
Шрифт:
Мужик замолчал, опустил голову.
Королева сидела задумавшись.
— Народ беспокоится о судьбе королевства, — сказала печально. — И оставляет надежду. Сказителя надо наградить.
— Ваша королевская милость! — воскликнул мужик. — Дозвольте туфельку вашу поцеловать!
— Вот и новая сказка! — улыбнулась мадам Гебриан.
Королева поднялась. Мужик опустился перед своей королевой на пол и чмокнул обе туфельки.
Герцогиня де Круа дала мужику золотой, и его отпустили с миром.
Сказки предвещали недоброе, по всей Польше передавали слова короля, сказанные им перед войском, после Зборова.
— При
Молчало войско, слушая обидные, но ведь справедливые слова. Вся Польша смеялась над горе-воинами. Да только вдруг нашелся козел отпущения. Тут и ободрились все, загораясь общей ненавистью.
Юрий Оссолинский всему виной. Он! Он! Кто же еще короля и всю Речь Посполитую Хмелю и хану головой выдал? Убить его!
Пришлось канцлеру затвориться в своем доме. Ожидая худшее, он отправил свое имущество в Гданьск, где у него были наняты корабли.
В эти шумные дни тихо и неприметно для публики умер польный гетман Фирлей. Збараж для него даром не прошел. Пуля миновала, болезнь — не пощадила.
А вот Адаму Киселю опять милости и радость. Ян Казимир пожаловал его киевским воеводою. И поехал Адам Кисель в свое воеводство к черту на рога.
В те дни в Варшаву прибыли на сейм послы Хмельницкого. Вместе с послами приехал киевский митрополит Сильвестр Косов, приехал занять свое место в сенате, где ему надлежало говорить об уничтожении унии.
На проводах Богдан Хмельницкий сказал ему напрямик:
— Ты, отче митрополите, если в речах своих не будешь стоять за нашу правду на ляхов да если с изменою начнешь говорить против казацкой воли, то, конечно, будешь в Днепре!
Гетман знал: Косов косит в польскую сторону, но усадить православного иерарха в сенат — победа под стать Пилявцам.
Митрополит, сопровождаемый свитой, подошел к дверям сената, но его тотчас окружила стража, оттеснила, втолкнула в карету, настегала лошадей, все это под смех собравшихся ксендзов.
О позоре киевского митрополита говорили, но недолго.
2 декабря 1649 года в Варшаву на сейм прибыл князь Иеремия Вишневецкий. Короля так не встречали…
Перед князем ехало сто человек слуг на аргамаках в доспехах, сам на белом коне, одет в платье воина. За ним двести человек мушкетеров, а в толпе с полтысячи из его челяди, чтоб кричали князю «Слава!»
Вся Польша глядела на князя с надеждой. Оссолинский с королем трех дней не навоевали, а он, князь Иеремия, семь недель в осаде сидел, будь у него все войско — привел бы ныне на веревке и Хмеля, и хана. Слава Вишневецкому! Дать ему булаву!
Богдан Хмельницкий держал на ладони монету. Свою монету. Собственную. Его, Богданова, имени. На одной стороне имя, на другой меч.
Пани Елена увидала монету и воскликнула:— Богдан! Ты теперь совсем как царь.
— Я гетман, — сказал сурово Богдан. — Выбрось из головы эти дурости. Ты баба, вот и наряжайся. Мало, что ли, я тебе всякого навозил?
— Я возьму эту монету себе на память.
— Возьми! — и тут гетман щелкнул себя ладонью по лбу. — Я же тебе этакую забаву привез!
Вышел из комнаты, распорядился, и скоро дюжие казаки внесли и поставили у стены то ли колоду, то ли буфет. Пани Елена, обиженная Богданом, посмотрела на сей подарок искоса, но тут словно с глаз ее спала пелена, обида прошла. К ней в комнату прибыл сам древний Краков. То была копия собора Девы Марии. Собор-часы. Казаки поставили часы к стене, ушли, но один человек остался.
— Разрешите завести? — спросил он гетмана.
— Заведи, Крюйс.
Человек открыл ключом дверцу, что-то сделал с механизмом, перевел стрелки. Ключик спрятал в тайник, под крышей.
— Завода хватает на сутки. Механизм на диво тонкой и сложной работы, неумелые руки могут его искалечить.
— Хорошо, Крюйс. Будешь приходить и заводить часы сам, — сказал Богдан.
Часовых дел мастер откланялся.
И четверти часа не прошло, как на башне собора отворилась дверь. В двери появился трубач и заиграл сигнал. Он сыграл его трижды и скрылся, дверь за ним затворилась.
— Чудо как хорошо! Богдан, радость моя, благодарю тебя за подарок!
Пани Елена обняла сурового своего мужа и поцеловала.
Гетман оттаял, но им помешали.
— Кто? — спросил Богдан.
— Я, Выговский, — ответили из-за двери, — Русские послы ответа ждут.
— Ах, им ответ нужен! — вспылил Богдан, и шея у него покраснела от досады. — Иду.
Перед гетманом стояли два серьезных, непугливых человека. Один одет, как мещанин, другой в стрелецком кафтане. Приехали они от путивльского воеводы Прозоровского с письмом. Богдан принял письмо, тут же прочитал. Воевода требовал наказания городовому атаману Конотопа за то, что в грамоте написал титул московского царя непригоже, не сполна. И еще воевода жаловался на казаков, которые своевольно переселяются на земли Московского государства.
— Не успел я из обоза домой приехать, а с государевой стороны уже поехали с жалобами… Только я знаю и вижу. Ездите вы для лазутчества. Вот и скажите своему воеводе: не только мои люди на земли ваши садиться будут, но пусть и меня с казаками в гости под Путивль к себе ждут вскоре. Вы за дубье да за пасеки говорите, а я все ваши города и Москву сломаю! Кто на Москве сидит, и тот от меня не отсидится за то, что не помог мне ратными людьми на поляков. Я с вашим государем не мирился и креста ему ни в чем не целовал, а который польский король с государем мирился и крест целовал, тот помер. Мог бы государь, Бога не боясь, помочь нам, да не помог. А потому говорю вам не тайно, в открытую: ждите меня под Путивль и под Москву. Вон с глаз моих!
Посланцы повернулись, пошли от гетмана, и он закричал им вослед:
— Казнить бы вас, лазутчиков, да я вам эту казнь отдаю! Получше вас королевские послы были — и тех я казнил!
Обида клокотала в Богдане. Такую победу у него украли под Зборовом! И все московский царь! Он, видишь ли, клятву преступить не может. Государи для того и клянутся, чтоб жить без оглядки. Клятвы в книге судеб, а книги те на небе, никто их не видел, не читал, кроме Бога да его святых писарей.
Однако уже через неделю, принимая гонца брянского воеводы, гетман говорил иное: