Долгий путь к себе
Шрифт:
Сел, безвольно опустив руки.
— Мама, я с тобой хочу быть. Дома. Я устал.
Теперь Павел шел за волом бороздой, налегая на соху. Старая пашня хоть и заросла, но целиной не успела стать. Он вдруг признался себе, что всю жизнь его манила тайна крестьянства. Князья строили замки, воевали, хитрили, добиваясь почестей, а вместе с ними вся иерархия «лучших людей» хитрила, воевала, добивалась, но чего? А эти трудолюбивые пчелы были верны одной земле. Они всё пахали, всё сеяли, косили, молотили… И ведь это за них, за трудолюбивых пчел, за их землю, за плоды их труда
Павел удивлялся! Всему!
Удивлялся, что жив. Удивлялся, что нашел мать, ожидающей его и дождавшейся. Удивлялся своей терпимости. Сказали: паши — пашет! Да еще как пашет! Не хуже, чем они, трудолюбивые пчелы, не хуже раба.
Павел прикрыл веками глаза, заставляя себя представить поле боя, там, под Збаражем: кровь на траве, внутренности лошади, убитой ядром, убитых людей во рву, перед валом, и в поле. Сколько их там было? И содрогнулся спиной. Почему ту жизнь, где было столько боли, столько смерти, он считал лучшей, чем эта, где пыхтит боками вол, где небо, земля и птицы?
«Да уж не обманываем ли мы себя, почитая свою жизнь более высокой, красивой, осмысленной?» — задал Павел вопрос вопросов и повел глазами по своему прошлому. Походы, страх смерти, плен, раны…
— Эй! — окликнул Павла старик Квач, ломая, однако, перед паном и шапку, и спину. — Бог помочь!
— Спасибо!
— Давай пройдусь бороздой, а ты отдохни.
— Ничего, я сам.
Старик подошел, оглядел ярмо, что-то подтянул, что-то ослабил.
— Кончилась, что ли, война-то? — спросил, заглядывая в глаза, чтоб неправду углядеть, коли случится.
— Замирились, — сказал Павел осторожно.
— Надолго?
— Боюсь накаркать, старик.
— Ненадежный, значит, мир?
— Ненадежный, — вздохнул Павел.
— Ну а ты как? С кем воевать пойдешь, коли придется?
— Я теперь дома лучше посижу.
— А не дадут?
— Не дадут — за гетмана буду воевать. Моя землица в пределах Войска Запорожского, да и мать мою казаки не обидели.
Квач обрадовался.
— Ты это на сходке скажи, чтоб казаки в тебе не сомневались.
— Цоб! Цоб-цобе! — закричал пан Мыльский на вола и пошел, пошел ломить еще одну борозду.
Прискакали в Горобцы братья Дейнеки. Втроем. Пьяные. Плачут. Из ружей палят. Такая пальба, словно враг наступает. Привезли Дейнеки бочку вина, где только им Бог послал!
— Пей! Поминай брата нашего! Пей, все равно пропадать! Хмельницкий народ предал полякам!
Опять старуха Дейнека в черное оделась: сына ее удалого, из двойняшек, Хмельницкий на кол посадил. Всей-то вины — утопил шляхтича с женой, будто мало их топили. И не ради забавы утопил — за обиды. Тот шляхтич был из Корецких, отпрыск. Князь, дядя его, виселицы в имении понаставил, а этот уши крестьянам придумал резать. За то, что работать на него не пожелали. А кто же нынче на панов спину будет гнуть? Нет больше хлопов на Украине! Все вольные!
Собравшись у бочки, люди поминали Дейнеку, думали, что же теперь будет? Кто-то передал слух: в Немирове атаман Куйка своим людям так говорил: «Дадим нашему
пану три пары волов да четыре меры солода. Довольно с него будет. Лишь бы с голода не помер».— Наш-то пан вернулся? — спросили Дейнеки.
— Вернулся.
— А пошли-ка сшибем ему голову!
Ворвались в дом — нет пана Мыльского.
— В поле он! — подсказали мальчишки.
Примчались в поле, а там крестьянин в пропотелой рубахе землю сохой ковыряет. В упряжке всего один вол.
— Где твой пан? — спрашивают Дейнеки.
— Я и есть, — сказал Павел, отирая пот с глаз.
— Если ты пан, — не поверили Дейнеки, — то мы — их величество.
Прибежали люди, загородили Павла от Дейнек.
— Да не тронем мы его! — отмахнулись. — Этот пан спекся… Да и не прежних теперь бить надо, а новых. Того же Хмельницкого. Он народ в ярмо гонит, а себя не забыл. Сам себе город Млиев пожаловал. Конецпольский с того города двести тысяч дохода имел.
— Что же делать? — спрашивали люди у Дейнек.
— Мы за Пороги уходим. Там казаки, собрав раду Хмельницкого скинули и выбрали над собой гетманом честного казака Худолея.
Двинулись опять все к бочке. И непонятно стало: поминки это или праздник?
Тут вдруг ребятня набежала:
— Казаки скачут!
— За вами! — решили люди, глядя на братьев Дейнек.
— Пусть поищут ветра в поле! — сказали братья, сели на коней, и только их и видели.
Казакам до Дейнек не было дела, они привезли сразу два универсала: один от гетмана, другой от короля.
Гетман сообщал об устроении в Войске Запорожском пятнадцати полков: Чигиринского, Черкасского, Каневского, Корсунского, Белоцерковского, Уманского, Брацлавского, Кальницкого, Киевского, Переяславского, Крапивнянского, Полтавского, Прилуцкого, Миргородского, Черниговского. В реестр этих полков было записано 37 549 казаков.
— А другие, которые не в реестре, но кровь за Украину пролили ту же самую, красную, тем куда? — спросил у гетманских гонцов удалец, неведомо откуда взявшийся возле винной бочки.
— О тех ничего не сказано, — ответили казаки строго. — Велено всем возвращаться к панам.
Ропот прокатился глухой, но боязни в нем не было.
— Вы на нас зверьми не глядите! — сказал гонец. — Нам велено универсалы зачитать, а это ваше дело — слушаться их или жить, как совесть вам велит.
Гетман грозил, а король того пуще.
«Всех, кто станет бунтовать, укрощать будет коронное войско и Войско Запорожское».
— Спелись! — грянул молодец и сунул Квачу пустую чару. — Нацеди еще.
Гонцы гетмана, не дожидаясь, пока их прибьют, ускакали.
— А ты кто будешь? — спросил Квач казака. — Не упомню.
— Да это же муж Кумы! — узнали женщины.
— Вернулся, значит!
— Хватит с меня, навоевался. Сами вон слышали, сколько мы себе свободы навоевали. Раньше был один шиш, теперь два шиша. Вот тебе и Хмельницкий! Ладно, будет рада, несдобровать гетману.
Генеральная рада собралась в марте 1650 года. От этой рады в сердце гетмана остались страх и унижение.