Долгий путь к себе
Шрифт:
— Что ты мне посоветуешь, пан писарь?
— Я дам тебе письмо к венгерскому князю Ракоци. Два письма. Одно к самому Ракоци, а другое отвезешь шведской королеве.
— Рад служить за доброту вашу, за щедрую хлеб-соль.
В кабинет генерального писаря вошел есаул Лученко.
— Московский посол к тебе идет, пан писарь.
Тимошка торопливо встал.
— Проводи князя Шуйского задним двором, — сказал Выговский есаулу.
Посол московского царя привез Выговскому за особую его службу особое жалованье сибирскими соболями.
Показывая расположение к Москве, добиваясь ее доверия, генеральный писарь передавал царским послам
Посол, поговорив о многих делах, спросил Выговского, отдадут ли ему Тимошку-вора?
— Этот вор всем надоел, — сказал Выговский. — Боюсь, что государь и великий князь Алексей Михайлович будет кручиноват на гетмана, если он заупрямится и не пошлет с тобою вора.
— Истинно так! — сказал посол.
— Я постараюсь склонить гетмана к той мысли, что нам придется выбирать между дружбой с царем и дружбой с Тимошкой.
— Истинно так! — обрадовался Унковский.
Тимошка согласился встретиться с послом в церкви.
Явился Тимошка в церковь в середине молебна, прошел мимо посла, не поклонясь, встал на левом клиросе. Молебен отпели, но Тимошка с клироса не уходил, ждал, когда посол сам к нему подойдет. Унковский не выдержал, послал к упрямцу своего подьячего. Тимошка, уважив просьбу, сошел с клироса и, подойдя к Унковскому, поклонился ему и хотел идти прочь.
— Постой! Поговорить мне с тобой надо!
— Поговори! — разрешил Тимошка и, обратясь к попам, попросил их всех выйти из церкви. Послу сказал: — Верно, я не царя Василия сын, а его дочери. В Смуту ее казаки взяли, а потом она за моим отцом была.
Унковский сердито потряс бородой:
— У государя царя Василия Ивановича всея Русии детей не бывало!
— Мой отец был наместником Перми, Оквода и Усть-Выми!
— Это когда же?
— При царе Михаиле Федоровиче.
— При государе царе и великом князе Михаиле Федоровиче всея Руссии никто нигде при его государевой державе в наместниках не бывал! — осадил Тимошку посол. — Оквод, Усть-Вымь — вотчины архиепископа вологодского. Я сам был в Еренском воеводой. И ты свои речи оставь! Без всякой хитрости езжай со мною к великому государю и вину свою принеси. А государь вину тебе велит отдать.
Тимошка вдруг перекрестился, глядя на образ:
— Еду! Крест мне поцелуешь на том, что в дороге меня не уморишь и что в Москве меня не казнят?
— Эти речи непристойные! — вскричал Унковский. — Мы одному государю крест целуем.
10 октября 1650 года в Чигирин воротился из похода Хмельницкий. И каково же было удивление посла, когда он узнал: на пир к гетману не его — слугу великого государя позвали, но вора, Тимошку проклятого.
Через три дня приехали в Чигирин послы молдавского господаря говорить о свадьбе между Тимошем и Роксандой.
На тот обед московский посол был зван и увидал на том государском обеде — опять-таки Тимошку. Сидел вор за столом, как свой, близкий гетману человек.
На первой же встрече Унковский потребовал у гетмана, чтоб тот выдал ему — государева ворога.
— На то нужно решение войскового круга, — ответил Хмельницкий. — У нас, как на Дону, — кто откуда ни придет, выдачи нет!
Искал Унковский людей, чтоб отравили Тимошку или зарезали — не нашел.
А потом Тимошка вдруг исчез. Да только ненадолго. В Ревеле объявился, восставшим псковичам войско свое в помощь предложил. Псковичи с изменником разговаривать не пожелали.
Он снова исчез и вынырнул при дворе шведской королевы Христины.
В
декабре 1650 года в Варшаве собрался сейм. Войны в стране не было, но миром такой мир тоже назвать было нельзя. Крестьяне резали панов, паны вешали крестьян. Гетман искал помощи в Москве и Истамбуле. Хан был готов ограбить и Москву, и Польшу. Мир нужен был всем, только вот не знали, какая дорога к нему ближе — через терпение или все-таки через войну.Хмельницкий прислал на сейм трех полковников: Маркевича, Гурского и Дорошенко. Казаки приехали говорить о мире, но с четырьмя условиями: уничтожить унию, утвердить Зборовский договор, отказаться от притеснений народа и в заложники по всем этим статьям дать Вишневецкого, Конецпольского, Любомирского и Калиновского. Им жить на Украине, но без дворни.
Адам Кисель выступил на сейме с мудрой и красивой речью, доказывая, что унию действительно следует уничтожить.
Новый канцлер Лещинский говорил сразу после Киселя.
— Как козел не станет бараном, так и схизматик не будет искренним защитником католиков и шляхетских вольностей, будучи одной веры с бунтовщиками-хлопами! — Это канцлер отвесил в сторону Киселя, а потом и в сторону казачих послов: — Все глупое хлопство до того нынче распоясалось, что не позволяет шляхте верить так, как ей повелевает дух святой, а позволяет верить, как предписывает пьяная сумасшедшая голова Хмельницкого. Вот какой появился доктор чертовской академии! Хлоп, недавно выпущенный на волю, хочет отнять у поляков веру святую! Им, хлопам, не нравится слово «уния». А нам не нравится слово «схизма». Хотят мира, пусть отрекутся от своего безумия схизматического! Пусть соединятся с западной церковью!
В гуле одобрения потонула речь нового канцлера.
«Они хотят войны», — думал король, слушая неистовые крики.
Сейм решил увеличить кварцяное войско до тридцати четырех тысяч воинов, литовское — до восемнадцати.
24 декабря сейм проголосовал за войну.
Ян Казимир, однако, даровал трем казачьим полковникам — послам Хмельницкого — шляхетское звание.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
БЕРЕСТЕЧКО
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Даже снег в Горобцах пирогами пропах!
Мороз осадил село со всех боков. Все было в инее: колодезные журавли, дымовые трубы, прутики новых садов, воробьи и вороны. Даже воздух, покачиваясь на ветру, сиял на солнце тяжелой серебряной парчой, взыгрывая то розовым, то голубым пламенем. Казаки и казачки заперлись по хатам, и мороз, добираясь до них, рассадил у дверей самых хватких своих ребят. Стоило двери открыться, как они ломились гурьбою в сени, замораживая кринки с молоком, ведра с водой, но, правду сказать, ломились понизу. Поверху из хат перло таким густым теплом, таким злодейски огненным духом горилки, что Морозу крутило красный нос на сторону и слеза его прошибала.
Жизнь, как дерево, отрясла старые листья да и пустила в рост новые побеги. Под Рождество парубки и дивчины снова ходили по дворам с колядками, с песнями. Незло подшучивали над добрыми людьми и делали проказы людям заносчивым. А потом пришли Святки, когда снег хрустит и сияет, когда парубки впадают в мечтательность, а дивчины в тревогу, принимаясь гадать и ворожить.
Одним словом, Горобцы готовились отпраздновать Крещение. В селе все еще радовались миру, не знали, что у поляков клич по воеводствам: посполитое рушение.