Долгий путь к себе
Шрифт:
— Ничего! Зато я живучий.
— Это дело не последнее, — согласился Дейнека и кивнул в сторону рады. — Как галки, раскричались.
Рада и впрямь вышла не рада, а выдери глаза! Схватились реестровые с теми, кто в реестре не состоял. Голытьба захотела себе нового гетмана. Выкликнула Матвея Гладкого. Полковник от гетманской булавы напрочь отказался, но в наказные гетманы пошел вместо Филона Джалалии. Королю послали отказ в его требованиях, а вот вести казацкое войско на большой бой Матвей Гладкий тоже не решился.
И тогда явился перед всем войском Иван Богун.
— Слушайте
Лагерь повеселел. Отовсюду неслось:
— Богун приказал!
— Богун тебе задаст перцу!
Казаки совершили несколько вылазок, и все удачные, не такие, как прежние, но все же для осаждавших болезненные.
— А теперь надо уходить, да так, чтоб след наш простыл, пока враги спохватятся.
На губах улыбка, в глазах лезвие клинка. Богун сразу был в десяти местах.
— Да он колдун! — шептали о нем казаки друг другу.
Все телеги, все дерево, какое нашлось в таборе, было переправлено на болото. Вывести войско через топь — вот что задумал Богун. Гатили болото ночью. К утру хлипкая дорога была готова, и Богун приказал переправить для начала пушки, а для прикрытия их послал наперед конный полк.
— Бросают! Реестровые как крысы бегут! Спасайся! Измена!
Разметав все заслоны, толпы потерявших головы людей валили на узкую деревянную дорогу, проламывали ее, давили друг друга, тонули, сбрасывали в топь пушки.
Польский лагерь пробудился от многоголосого вопля, стоявшего над казачьим табором.
Князь Иеремия, не любивший впадать в раздумье, приказал своим хоругвям:
— Вперед!
Поляки ворвались в табор, почти не встретив сопротивления.
Богун сбил вокруг себя конницу.
— Нехай! Пробьемся!
Его полк и все, кто успел пристать к нему, прорубились через польские заслоны и ушли в степь, на Винницу.
С малыми потерями вывел свой полк Мартын Пушкаренко.
— Бросили! Бросили!
Крик этот, как туча над головой. Где-то совсем рядом солнце и благодать, а здесь, под тучей, градом сечет.
Павел Мыльский метался с братьями Дейнеками по лагерю. Поляки наступали со всех сторон.
Людей было множество, но каждый отбивался на свой страх и риск, а с болота клокотал, бился предсмертный вопль тонущих.
— А уходить все-таки через болото надо, — сказал Павел Мыльский Дейнекам. — На островках отсидимся.
Побежали, огибая центр табора, где уже вовсю резвились польские драгуны.
Оглянувшись, Павел увидал женщину в ярких юбках, удиравшую в их сторону, к болоту. Ее догонял драгун. Догнал. Она, точно кошка перед собакой, ощерилась, изогнулась, толкая руками на драгуна сам воздух, но драгун рубанул сверху вниз саблей и, не оглянувшись на убитую, кинул взгляд перед собой и выбрал пана Мыльского.
Павел понял это. Он побежал, но не из последних сил, а так, чтобы дышать ровнее, на ходу вытаскивая из-за пояса пистолет. Обернулся, увидал накатывающего горой драгуна, выстрелил ему в грудь. Драгун, уже занесший саблю, юркнул сверху вниз — так дети в воду
окунаются — и выпал из седла. Пан Мыльский успел схватить коня под уздцы, и в следующее мгновение ноги его стояли в стременах.Сверху он увидал сразу все. Человеческое месиво на переправе, прорыв реестровых и побоище в таборе.
Высокий старик в черных длинных одеждах, со сверкающим на солнце мечом стоял, как святое видение, заслоняя раскрытыми руками от гибели тех, кто бежал к нему, под сень его меча.
Пан Мыльский ударил коня стременами по бокам и поскакал к болоту Он видел перед собой большой остров, но на остров в брод уходила толпа казаков в сотни полторы-две.
«Этих в покое не оставят», — подумал Павел и взял левее, где была чистая вода, а потом уж только шли кочки, заросшие камышом и травами.
Оглянулся — нет ли погони — и увидал, что там, где стоял монах, конный вихрь и агония.
Вдруг наткнулся глазами на Дейнек. Они бежали в толпе крестьян из ополчения. До болота им было шагов двадцать, но драгуны уже настигли их…
«О себе думай! О себе!» — приказал пан Мыльский, посылая коня в воду. Конь, взметая черную жижу, промчался по болоту, увяз, забился, и, боясь, что конь придавит его, пан Мыльский выдернул ноги из стремян, плюхнулся в воду и поплыл, моля Бога, чтобы вода не перешла в топь. Добрался до первого плавучего островка, но не остановился, он плыл и полз как можно дальше в болотную пропасть — лишь бы уйти от человеческой ярости.
Комары жрали его, но он только улыбался.
— Ешьте, милые, ешьте! — подбадривал он кровососов, и было ему так хорошо, словно попал в рай.
Крики раненых не умолкали. Все еще шла пальба, но пану Мыльскому не было дела до всего этого ужаса. Он выжил. Еще раз выжил, когда тысячи, многие тысячи не выжили, хорошие, добрые, злые, отважные, трусы, святые, негодяи…
— А ведь это был тот самый меч, освященный на Гробе Господнем! — догадался вдруг пан Мыльский. — Старик-монах — это же греческий митрополит Иоасаф!
Павел усмехнулся. И монахи туда же. Нет бы мира и жизни у Бога просить, так они просят войны и смерти.
Заурчало в животе от голода, и пана Мыльского снова захватило волной радости.
— Жив! Господи, жив!
И тут вдруг стрельба пошла на самом болоте, совсем близко; и весь он, распластавшийся в камышах, в миг единый напрягся. Зарядил пистолет. Пополз через камыши не вглубь, но к краю, чтобы видеть, что делается, чтоб не походить на дуру-утку, которая прячет под кочку голову, сама оставаясь на виду.
Дело было дрянь.
Жолнеры охотились на казаков себе в удовольствие. Не поленились привезти на край болота пушки и, видимо, собирались обстреливать остров, где укрылся отряд. Ядра падали в воду, задевали край острова, и тогда жолнеры стали кричать казакам, чтоб они сдавались. Казаки в ответ свистели, орали что-то обидное. И тут на берегу появился на сером в больших яблоках коне сам Вишневецкий.
Ткнул рукою в сторону острова, и рейтары полезли в воду, в грязь, за своей и за чужой смертью.