Долгий путь к себе

— Ходят слухи, что короля отравили. Мы плохо знаем, кто здесь за нас и кто против. Нужно быть очень осторожной.

— Я буду осторожной, — пообещала де Круа.

Она надела платье горожанки, взяла корзину и отправилась в город.

Ей указали врача, того самого, который лечил пана Мыльского. Получив золотой, врач охотно последовал за хорошенькой горожанкой, но в покоях королевы растерялся. Он умел штопать пробитые головы, знал, что и как делать, когда разрублены ребра или проколот бок, но здесь был другой случай. Ему ведь и не сказали, что больная — женщина, к тому же королева.

Он пощупал пульс, поставил на всякий случай пиявки, но, получив еще несколько золотых, все же признал свое поражение.

— Я не понимаю причину болезни, — сказал он дамам, окружившим его. — Здесь нет телесного повреждения, но сдается мне, что у больной нездорова душа.

Никаких лекарств врач не дал, и фрейлины лечили королеву грелками, бульонами, тишиной и цветами, принося в спальню королевы все, что цветет в майские дни. Королева выздоравливала медленно. Явились слуги и пропавшие врачи, но выздоровлением своим Мария де Гонзаг была обязана расторопности маркиза де Брежи.

Однажды он явился и попросил аудиенции.

— О какой аудиенции вы говорите? — возмутилась мадам де Гебриан. — Королева опасно больна.

— Наша встреча должна состояться, — сказал первой статс-даме польской королевы французский посланник и соглядатай кардинала Мазарини. Он повторил вежливо, но твердо: — Наша встреча должна состояться.

Беседовал де Брежи с королевою всего несколько минут, но эти минуты оказались воистину живительными. В тот же день королева впервые за болезнь, на полчаса всего, но поднялась с постели.

Разговор между де Брежи и королевой Марией оставался некоторое время тайной, пока не явилась-таки на свет весьма странная легенда, будто де Брежи хлопочет о новом замужестве Марии де Гонзаг и в мужья он прочит ей кардинала Яна Казимира. Слух был столь фантастичный, что мадам де Гебриан отказалась ему верить, зато юная герцогиня де Круа поверила вполне.

2

Пани Деревинская вернулась в свое золоченое гнездышко на берегу озера в самом начале мая.

Дом епископа в отсутствие хозяина жил своей размеренной жизнью.

Вода в озере после таянья снегов поднялась, молодо зеленели весенние леса.

В природе благость, в людях тишина, а у пани Ирены нервы звенели, как звенят от ветра натянутые струны.

«Надо уезжать!» — твердила она, ложась спать.

«Сегодня же!» — приказывала себе поутру, но не уезжала.

Вглядывалась в слуг, заговаривала со священниками: ни злобы у одних, ни тревоги у других.

Однажды ночью она проснулась, оделась, взяла два заряженных пистолета, кинжал, свечу и подземным ходом отправилась в покои епископа. Тайник она взломала себе на удивление легко.

Забрала драгоценные камни, скрылась незамеченная. Еще день ушел у нее на сборы, и шестого мая она уже снова катила в карете в неведомую даль.

Впрочем, в не такую уж и неведомую. Она решила переждать безвременье во Львове, в большом и сильном городе.

3

— С них надо было по три шкуры драть, тогда бы смирно жили! — князь Иеремия, завернувшись в лисью шубу, отнятую для него в богатом казачьем доме, сидел у огня, разведенного прямо в шатре.

Князя трясло. Больным он себя не чувствовал, но его трясло.

«От ненависти, что ли?» — думал он, удерживая себя от того, чтобы не заклацать в присутствии людей зубами.

— Подогрейте вино и оставьте меня, — приказал он джурам.

Вино тотчас подогрели, он выпил его, дождался, пока все выйдут из шатра, и только после этого позволил себе лечь в постель.

Дрожь тотчас накинулась на него, и зубы застучали.

— Эх, Пшунка! — застонал он. — За тебя придется работать.

Он вел свой шеститысячный отряд к Переяславу, по хорошей дороге. Возле Переяслава собирался переправиться через Днепр и соединиться с войсками Потоцкого. Переправу он задумал совершить в единочасье и для того отправил людей вверх и вниз по Днепру собрать паромы и лодки.

Ни в Черкассах, ни в Довмонтове, ни в Секирной, ни в Стайках, ни в Ржищеве, ни в Трахтемирове, ни на реке Бучаке его драгуны не нашли ни одного парома. Все они были затоплены в первую же ночь после разгрома Потоцкого.

Князь Иеремия получил известие о корсунской погибели в Яготине, и хотя в тот же день ему сообщено было и о потоплении паромов, он пошел со своим войском дальше, не отваживаясь на какое бы то ни было решительное и необходимое в этом страшном положении действие.

Под Березанью к нему прибежал в исподнем белье местный шляхтич. В ноги упал.

— Князь, защити! Холопы мои взбунтовались, надругались над моей женой и дочерьми, а меня раздели до белья, били и прогнали из именья вон!

— Оденьте его! — приказал Вишневецкий.

Он повернул отряд, окружил имение шляхтича кольцом, сжег все хаты до единой.

Оставшихся в живых людей согнали на широкий двор шляхетского дома, где были поставлены большие котлы для варения сыров. Подгоняемые драгунами, люди наполнили котлы водой и зажгли огонь. И когда вода закипела, джуры Вишневецкого отняли у матерей малых детей и бросили в котлы.

Подошел тогда к Вишневецкому шляхтич, хозяин имения, и спросил:

— Как же мне теперь жить на этом месте? Сегодня меня отпустили живым, а теперь убьют.

— Не бойся, — ответил князь и приказал зарезать всех от мала до велика. — Доволен ли ты теперь?

— Князь, я жил трудами этих людей. Ты сжег пчельник, а пчел убил.

— Встань в строй и добудешь себе славу саблей своей.

Так сказал Вишневецкий шляхтичу и был горд своим словом, потому что оно звучало по-библейски.

Поднявшись наутро с постели, князь Иеремия умылся, оделся, позвал брадобрея.

«Это, пожалуй, единственный час, когда я не занят хлопотами о других, но обо мне хлопочут», — подумал он, отдаваясь во власть ласковых рук самого преданного своего слуги.

Завтракать князь Иеремия пожелал в одиночестве. Во время бритья, когда сверкающее лезвие брадобрея порхало то у горла, то у виска, он вдруг ясно осознал, что остался на Украине единственной реальной силой.

Не Потоцким и Калиновским, не Конецпольским или Корецким, не Фирлею, не Оссолинскому, не королю, а ему, князю Вишневецкому, Божьим промыслом ниспослан крест спасителя Родины.