Долгий путь к себе

И когда эта мысль опалила ему мозг, он прекратил завтрак и, помолясь, вышел к войску и приказал идти в Лубны. Но это был уже не тот поход, который затеялся два дня тому назад.

Вишневецкий жег и убивал без суда и без тени сомнения — лишь бы украинская хата, лишь бы украинец.

Он собирался призвать под свое знамя всю шляхту и дать Хмельницкому решительный бой.

До Березани шел с тремя ночевками, вернулся в Лубны с одной ночевкой, но она стоила ему половины отряда. Драгуны из украинцев разбежались.

С тремя тысячами не только нападать, но и отсидеться за стенами — невозможно.

Вищневецкий забрал имущество и ушел в Быхов.

Из Быхова он отправил воззвания к шляхте, но такие же воззвания шли от коронного хорунжего Александра Конецпольского. Тот звал шляхту под Глиняны.

Примас королевства архиепископ Гнезенский, который по смерти короля являлся главой государства, тоже слал воззвания, приказывая шляхте объединиться для борьбы, но у шляхты был свой расчет. Если уж невозможно сохранить имения, так хотя бы уберечь добро, и возы шли в замки и города под защиту каменных стен и грозных пушек.

На Черниговщине, куда прибыл Вишневецкий, шляхта собралась в самом Чернигове, в Остре, в Новгороде-Северском, в Стародубе, Почепе. И никуда она идти не желала.

Сюда, в Быхов, прибыло из-под Белой Церкви — ставки казачьего гетмана — посольство, состоящее из пяти казаков. Хмельницкий не торопился похваляться победами. В письме князю Вишневецкому — русскому человеку — он объяснял, что не желает братоубийственной войны, не желает истребления шляхты. Не казаки, но Потоцкий начал военные действия. Потоцкий грозился искоренить казацкое племя. И народ поднялся с дубьем не потому, что он дурной по рождению, но отчаявшись, ибо довели его алчные арендаторы до такого состояния, когда сама смерть милее жизни. Хмельницкий укорял князя в жестокости и просил оставить злое дело.

Вишневецкий письмо прочитал, а казаков, всех пятерых, приказал посадить на кол.

В тот же день принесли князю известие — славное имение его, грозный город Лубны, взят с бою. Бернардинский монастырь сожжен дотла, все монахи до единого убиты, пленной шляхте пощады тоже не было.

— Мой дом? — спросил Вишневецкий помертвелым голосом. — Что с моим домом? Разграбили?

— Замок и крепость разрушены, — был ответ.

— Вот как! — князь вытер ладонью бисер ледяного пота, выступившего на лбу. Он ясно сознавал, что должен сказать теперь какие-то очень спокойные, какие-то особые слова, чтоб они остались на века, но у него задрожали губы, и он чуть было не расплакался.

Ждать было нечего, и наутро Вишневецкий приказал отходить к Любечу и к Лоеву, где приготовлены были паромы для переправы через Днепр. Отряду, шедшему на Любеч, пришлось бросить тяжелые возы, за ним погналась плохо организованная, но многочисленная группа восставших крестьян.

30 мая отряд Вишневецкого навел переправу и ушел в Брагин.

4

Дубовый лес едва припорошило зеленью, а трава буйствовала, птицы, словно звончатые листья под легкими порывами теплого ветра, рассыпали звень.

— Дымом пахнет, — сказал матери Павел.

Пани Мыльская не успела ответить.

— Сворачивай! Сворачивай! — крикнула она, вскакивая в телеге и помогая сыну дергать за правую вожжу.

Едва не зацепив колесом за колесо, промчалась шестерка лошадей, унося легкую карету. За каретой проскакал десяток вооруженных всадников.

Поглядывая вслед умчавшемуся экипажу, Павел Мыльский, дергая вожжами, вывел двух своих лошадок на дорогу, но тотчас снова ее пришлось уступить не столь пышному экипажу, но зато целой веренице резвых колымаг.

— Бегут, — сказал Павел, оборачиваясь с козел к матери.

— Значит, есть от чего бежать, — ответила пани Мыльская. — Я своих крестьян не обижала, и, Бог даст, они меня тоже не обидят.

Павел тронул лошадей, и, хотя дорога была пуста, он ехал по обочине, и трава билась о днище телеги, как бьется вода о лодку.

На дороге показалось еще несколько телег и легких возков. Лошади были мокрые. Видно, долго их погоняли.

— Куда вы?! — крикнули с одной телеги. — Татары в Погребищах.

Павел остановил лошадей.

— Я же говорю — дымом пахнет. Это же не облако, это дым.

Пани Мыльская опустила упрямую свою голову.

«Боже мой! Да она ведь совсем старенькая у меня!» — жалостью, как ледком, подернулось сердце.

— А куда же нам ехать? — спросила она, поднимая на сына совсем детские, беспомощные глаза.

— Едут же все куда-то.

На дороге появились двое. Пожилой шляхтич с девушкой.

— Люди добрые! — крикнул он издали. — Возьмите нас. Я заплач'y… Потом, в Варшаве. Ничего не успели взять. С дочкой ушел.

Пан Павел глянул на мать.

— Садитесь! — сказала она.

Павел под уздцы развернул лошадей. Шляхтич и его дочь прибавили шагу, побежали. Повалились в телегу.

— Слава те Господи! — перекрестился шляхтич. — Гоните, Бога ради! Казаки в округе рыщут.

Павел тронул лошадей. Поискал в повозке кнут, нашел, развернул.

— Но-о-о!

Лошади рванули, загрохотали весело колеса.

— Подожди! — перекрикивая тряску, приказала пани Мыльская.

Павел натянул вожжи, обернулся. Со стороны Погребищ, из лесу, бежали дети, женщина, старик.

— О, люди! — старик поднял руки к небу. — О, люди!

— Скорее! — крикнула ему пани Мыльская.

Детишек было пятеро, да еще у женщины на руках. Проворная ребятня забралась в телегу.

— Да это же евреи! Пшли вон! — замахнулся на детвору пожилой шляхтич.

— Сидите! — остановила детишек пани Мыльская. И повернулась к шляхтичу: — Здесь я хозяйка.

Павел подсадил женщину. В повозке стало невообразимо тесно.

Старик увидел, что ему места нет, опустился на колени в дорожную пыль.

— Езжайте! Езжайте, милостивая пани! Я свое пожил!

— Вставай! — закричала на старика пани Мыльская. — Да живей!

Поехали.

— Пани, простите нас! — сказала еврейка-мать, принимаясь кормить грудного младенца. — Но пойти под татар — это значило бы, что я навсегда рассталась бы с моими детьми.

— А зачем под татар-то идти? — удивилась пани Мыльская.

— Так решила община, — сказал старик.

— Значит, это ваша тухлая община татар позвала?! — вскипел шляхтич. — Да выкиньте вы их на дорогу! Дышать стало нечем.