Долгорукова
Шрифт:
— А вы кто будете? — поинтересовался квартальный, опрокидывая в себя стопку.
— Я-то? Я компаньон хозяина. Они с супругою отправились на станцию принимать товар.
— Дело-то доходное? — продолжал допытываться квартальный.
— А вот как развернёмся, то и покупатели пойдут. Господин Сухоруков оповестил через газеты о нашем заведении.
— Через газеты? Ишь, можно полагать, дело сурьёзное, раз через газеты, — уважительно произнёс квартальный. Он уже глядел осовело, и язык у него заплетался. — Ну-с, я пойду. При исполнении нахожусь, премного благодарен, опасаюсь перебрать.
Он долго тряс руку Степана, умильно сощурившись. Обещал наведываться, что не вызвало энтузиазма. Впрочем,
Никто из них не был землекопом ни разу в жизни. Казалось бы, ну чего проще выкопать подземный ход. Однако осложнения встречали их с каждым шагом. То откуда-то начинает сочиться вода, то осыпаться земля, то какие-то плотные вкрапления, каменные залежи препятствуют продвижению.
Возились долгонько, хорошо, что взяли время с запасом, на этом настоял всегда предусмотрительный Михайлов. Как обычно, он оказался прав.
— Господи, а что, если?.. — не договаривала Соня Перовская. И все понимали, что стоит за этим «если». Если вся эта огромная работа окажется напрасной тратой сил, средств и драгоценного времени. Их ещё не успели уведомить, к чему привели усилия их товарищей под Одессой и Александровском. Там тоже шла напряжённая подготовка к встрече царского поезда. Было решено, что никакого уведомления и не следует дожидаться: само по себе будет видно. Да и газеты тотчас оповестят, если произойдёт катастрофа.
И они рыли и рыли — днём, вечером, а порою ночью. До изнеможения. Иной раз думалось: зачем всё это?! Иной раз затея представлялась и вовсе дурацкой. Для того чтобы убить одного человека, надобно купить дом, день за днём рыть подкоп, опасаясь, что в один прекрасный момент земля может обвалиться и все их усилия пойдут насмарку. И в конце концов окажется, что всё это было зазря, что царский поезд миновал Москву.
Всё решительно было погружено во мрак. Иной раз самых трезвомыслящих из них — были и такие — брала оторопь: зачем всё это, зачем? Ну убьют они царя, а далее-то что? Плеханов прав: на престол взойдёт царь с тремя палочками вместо двух. Преследования резко ужесточатся, ряды их соратников будут вконец опустошены. Никакого восстания, на что все надеялись, не будет, оно никак не подготовлено, а стихийно возникнуть не может: Александр II для народа — освободитель и царь-батюшка. Жизнь в деревне многим из них показала: крестьяне за ними не только не пойдут, но и выдадут зачинщиков бунта...
«В здравом ли мы уме?» — приходило иной раз в голову Гартману. Всё это, вся их деятельность, представлялась игрой, в которую все они вовлечены и, даже спохватившись, уже не могут из неё выйти. Однако вот вышел же из неё Плеханов — очень талантливый и мудрый, природный, так сказать, мыслитель и теоретик. За ним пошли многие. И скрылись от шедших по их следу царских ищеек кто во Франции, кто в Швейцарии. До лучших времён, когда все предпосылки для конституции, для перемены власти созреют и тогда нужны будут готовые к новым условиям сознательные работники, истинные революционеры, а не оголтелые якобинцы, восторженно рубящие головы безо всякого разбора.
Аршин за аршином, сажень за саженью ползла к линии, к насыпи подземная галерея. Вот это была истинная каторга! Не лучше сибирских рудников. Выползали они на свет Божий мокрые, задыхающиеся, хватавшие воздух короткими жадными глотками. И долго лежали ничком на хилой траве двора, пока приходили в себя. А потом вытаскивали ведро за ведром вынутую землю и рассеивали её ровным слоем за сараем.
Так прошёл месяц. Боялись более всего сбиться с направления, уйти в сторону. Знатоков
горного дела среди них не было. Поверху проложили условную линию, нанесли её на план и прежде чем спуститься вниз, снова и снова проверяли себя. Казалось, ну что такое двадцать сажен, каков труд пройти их под землёй галереей высотою всего полтора аршина. По ней и двигаться приходилось чуть ли не ползком. Но рассудили, что выше и ненадобно. Была и другая опасность: либо вывести галерею слишком высоко, либо, напротив, слишком углубить её. Оттого просто нельзя было торопиться. Михайлов постоянно остерегал их:— Время ещё есть, друзья. Лучше осмотрительность, нежели торопливость. Ошибёмся — и весь труд будет напрасен.
Одержимость мало-помалу уступала место усталости и безразличию. А вдруг царский поезд минует Москву? А вдруг не удастся выведать расписание его движения... Сомнения, колебания начинали постепенно брать верх. Гартман объявил:
— Как только выведем штольню под насыпь, я тотчас отбуду.
— Куда? — поинтересовалась Софья Перовская. Она не теряла присутствия духа. В этой субтильной девушке горел фанатичный огонь.
— Ты настоящая Жанна д’Арк, — без улыбки говорил ей Морозов.
— Железная Соня, вот она кто, — подтверждал Ширяев.
— Мы её боимся, — вторил ему Гартман.
Да, она вскоре заняла первенствующее место среди них. И не потому, что ей приходилось вести хозяйство, запасать провизию, заниматься уборкой, стиркой, ходить на Курский вокзал на разведку — словом, одной осуществлять связь с внешним миром. Меж тем как все остальные были всего лишь землекопами. Обнаружилось, что её воля всего сильней. И она постепенно забрала власть в свои руки и распоряжалась ими, как хотела. Единственное, чего она избегала, — спускаться под землю. Всё-таки она была женщиной, панически боявшейся, например, мышей. Как назло, они обосновались в доме, когда он обезлюдел, и первое время чувствовали себя вольготно. Ширяев предложил купить мышеловку. Соня воспротивилась:
— Ни за что! Я не смогу... Бр-рр! Один вид мыши, даже дохлой, повергнет меня в ужас...
— Соня, а ты способна убить человека? Такого, как Дрентельн? — совершенно серьёзно спросил её Ширяев. — Я имею в виду выстрелить в него из револьвера?
— В Дрентельна? Рука не дрогнет!
— А в царя? — не унимался Ширяев.
— К чему этот жалкий вопрос? Разумеется, без всякого колебания.
— Ну а в мышь? Иль даже в крысу?
— Степан, не дразни меня. Иначе я не удержусь и отвешу тебе пощёчину.
— Ну тогда придётся завести кошку. Другого выхода у нас нет, — совершенно серьёзно закончил Ширяев. — Однако остаётся вопрос, что с нею делать потом. Мы же не можем бросить живое существо на произвол судьбы, когда уйдём отсюда.
— Первое время она прокормится, — предположила Соня.
— Ну конечно, — хмыкнул Ширяев, — а потом её арестуют как нашу сообщницу и отправят в дом предварительного заключения, где кормёжка будет обеспечена.
— Вот ты смеёшься, а я серьёзно, — жалобно протянула Соня.
— Кошка, покушавшаяся на императора всероссийского, — без тени улыбки продолжал Ширяев. — Её, пожалуй, выставят в клетке на всеобщее обозрение с соответствующей таблицей...
— Перестань наконец! — глаза её гневно сверкнули.
— Вот ты и рассердилась, — ухмыльнулся Ширяев. — А нам ведь так нужна разрядка. Мы тут истомились в подземных трудах и тревожных ожиданиях: а вдруг всё напрасно.
— Вдруг всё напрасно... — с тоской в голосе повторила Соня.
В самом деле: что делать далее, если всё сорвётся? Оставаться в доме, зимовать, дожидаясь проезда царя следующим летом? А вдруг он вовсе вздумает отправиться куда-нибудь на воды, в тот же Канн, где, по слухам, сейчас доживала последние месяцы императрица.