Долгота дней

— Клиника, Сократ Иванович, — прервал его Гиркавый, закурил и предложил пачку собеседникам, — это Z, присоединенный к СССР. К стране, которой нет и никогда не было. Клиника — это русский мир, разрушивший все то, что раньше называлось Z-ландией. Клиника — это серые люди со своей мышиной возней, пьяные казаки, наемники, беспредельщики всех мастей, русские советники с выпуклыми глазами. Это подвалы, в которых пытают ни в чем не повинных людей. Портреты Сталина в центре города. Бронированные машины пехоты, разъезжающие по городским проспектам на полной скорости и регулярно насмерть сбивающие людей. Спекуляция гуманитаркой. Расстрелы. Ежедневные грабежи. Невменяемые руководители республики с тремя классами образования. Везде и всюду — чудовищная ложь. Мир без будущего, — Гиркавый тяжело вздохнул. — Честно скажу, Сократ Иванович, в отличие от тебя, я Майдан не принял. Отсюда, из Z, он хреново выглядел. Все эти факельные шествия, горящие пацаны из внутренних войск, вся эта шароварная риторика, мать ее за ногу, — звучала она скверно. И заметь, ничего дельного политические лидеры Майдана ни тогда не сказали, ни сейчас не сделали. Пока одна лажа, Сократ. Причем, советская в своей основе. Может, я чего не понимаю, но националисты добровольческих батальонов выглядят честнее. Они хотя бы не уверяют народ в европейском выборе. — Он помолчал. — Впрочем, это все меня не касается. До того ли нам? Пусть сами думают дальше. — Гиркавый выпустил дым из ноздрей, глядя на Гредиса исподлобья. — Тем более, у нас в Z теперь вообще место не для жизни. — Василий печально улыбнулся. — Если бы я мог еще выбирать, выбрал бы Киев. Вот теперь даже воевать за него пошел бы. Да сторону поздно менять. — Он засмеялся. — Укры — сволочи, конечно. Фашисты до мозга костей. Но при этом, заметь, воюют за Украину. А у нас же падлы-гастролеры и по своим, и по чужим палят без зазрения совести, — он махнул рукой. — И со всех стригут купоны. Старшие, мать их, братья, — Гиркавый махнул рукой. — Я вот что понял. Россия нам, Сократ Иванович, ни разу не старший брат, но младшая больная сестра. В медицинском, в натуре, смысле. Безумная она, Россия. Потому, наверное, и святая… Но мне-то теперь что делать?! Нам всем?! Все изгажено, оболгано, вываляно в грязи. Z, по сути, изнасиловали. И не Правый сектор разворовывал наши предприятия. Не укры мародерствовали в нашем частном секторе. Не они портили здесь девок. — Он махнул рукой. — Только ты не подумай! Не имею ни грамма иллюзий. Знаю, укры непременно делали все это где-то там, в других местах. И разумная вселенная всем нам этого никогда не забудет. Но здесь, в моем городе, беспредел творил русский мир! И это я запомнил навсегда. На ту сторону не подамся, — он грустно усмехнулся, — но и тут жить никогда не смогу. Душа болит, Сократ Иванович. Чудеса эти вывернули меня наизнанку. С ног на голову поставили. И понял я, что дело не в том, за кого ты, но в том, какой ты. И если ты честный хлопчик, то, по крайней мере, малую свою родину насильничать не позволишь. А уж если так вышло, сделаешь все, чтоб дело поправить. Если хочешь знать, Сократ, вы — моя последняя надежда! Последняя. И больно мне вас убивать, но и выжить вам я позволить не могу. Понимаешь? Пусть ты и укроп в глубине души…

— Василий Яковлевич…

— Не перебивай меня, банщик! И дружок твой укроп латентный. И Славу заразили этой заразой. Но, что поделать, человек ты правильный и книги читаешь толстые. Хорошие вы люди. Поэтому надо вас умертвить. Непременно надо лишить жизни, чтобы у Z появился шанс. Поймите же, Бога ради, не могу я себе позволить быть милосердным.

— Беспощадный русский Z, — нараспев проговорил Вересаев, — а другого просто нет.

— Возможно, — согласился Гиркавый, — выглядит это странно. Но я делаю это во имя будущего. Именно для того, чтобы из пены небытия возник иной Z. Не русский, не советский, какой-то отдельный, мой…

— Украинский, может быть? — усмехнулся Вересаев.

— А что ты зубы скалишь, — хмуро пожал плечами Гиркавый, — может, и украинский. Но тогда чтобы и Украина стала другой.

— Свободной, сильной, демократической? — насмешливо уточнил Вересаев.

— По крайней мере, без шаровар, бесконечных хоров и народных танцевальных коллективов, — Василий хотел что-то добавить, но, глянув на часы, потерял к разговору интерес. — Короче, мальчики и девочки, вы готовы к насильственному переходу в мир иной и украинский?

— Обожди секундочку, — вскочил с места Гредис. — Предположим, мы сделаем, что нужно, а потом, вопреки здравому смыслу, вернемся в Z. Что дальше, Василий Яковлевич?! Утешь меня, скажи, что есть план.

— Ага, — кивнул Вересаев, — это ж самое главное. Что нам делать по прибытию с Кобзарем и Ганешей? Чем накормить, что почесать? Может, проще чего-нибудь покурить? Куда нам засунуть слона в вышиванке, чтобы всем в Украине стало легче?

— Хрен его знает, Сократ Иванович, — Гиркавый тоже поднялся с места и кратко постучал в дверь. — На этот счет дельных соображений не имею. Все, зайцы, пора! Пора послужить на благо просвещенного, мать его, человечества.

— Кто ветру служит, тому дымом платят, — тихо сказала Лиза Элеонора.

— Вот интересно, — пробурчал Вересаев, — а человечество когда-нибудь нам послужит?

Загремел засов, дверь распахнулась. Карась и его люди повели троих пленников по длинному извилистому коридору. Василий шел позади, потирая затылок, не осознавая, что последние минут пять еле слышно постанывает.

— Мне страшно, — засмеялась Лиза Элеонора, когда их поставили у стенки красной кирпичной кладки, — даже ноги подкашиваются.

— Ничего, девочка, — взъерошил ей волосы Сократ, — ты же слышала, Василий Яковлевич пообещал нам всего лишь забавное приключение.

— Смерти нет, — сказал Вересаев, — нам ли, заслуженным работникам общественных бань, этого не знать?

— Элементарный переход от бытия к небытию не должен вызывать у зрелой личности страха, — задумчиво проговорил Сократ.

— Но, тем не менее, вызывает, — усмехнулся Гиркавый. — Так ведь, профессор?

— Нет, — улыбнулся Гредис, — смерти я не боюсь. Боюсь превращений. Ведь не зря сказано: не все мы умрем, но все изменимся.

Стояли июнь, июль, декабрь, январь, сентябрь и август. В общем, недурственная нарисовалась погода. Над расстрельным двориком плыли теплые облака. По ветру несло паутину и звуки патефонного танго. С десяток ворон, заняв лучшие места на ветках старого вяза, провожали в путь работников сферы услуг, света ради уходящих в ночь.

Гиркавый разрешил выкурить по сигаретке. Курили, не глядя друг на друга. Лиза Элеонора посмеивалась чему-то, но по щекам ее катились слезы. Дымок летал туда и сюда. Запахи земли и листьев кружили голову. Затем раздались выстрелы. Бах-ба-бах-ба-бах. Тиби-дох-тиби-дах.

Первым упал Сократ. Вторым лег Вересаев. А вот Лиза Элеонора, конечно, избежала этой участи. К хорошим девочкам и судьба благосклонна. Огромный черный пес выскочил, будто из-под земли, подхватил ее на спину и прыгнул через распахнутое настежь окно в один из темных гулких коридоров тюрьмы.

— Туда нельзя! — закричала Лиза.

— Не бойся, — улыбнулся Платон, — медный Блогер с саблей будет стоять насмерть, и все твои куклы с ним. Все выброшенные в унитаз таблетки. Все закрашенные черным рисунки. Все капельки крови — всего лишь капли дождя.

— Но там внутри каменные клетки, в которых убивают людей!

— Не бойся, наш путь — в глубины Z. Ничто нам не преграда. Крепко держись! Шахтеров не пугайся. Нибелунгам кланяйся. Остальных посылай, Лизка, к чертям собачьим.

Каменные стены, натужно заскрипев, раздвинулись перед ними. Лиза Элеонора увидала дивные, невиданные древние города, запутанные лабиринты, личинки шахтеров и промышленную их матку, ворочающуюся внутри огромной хрустальной пирамиды, пульсирующие яйца нибелунгов, подземные океаны чистейшей воды и горячие реки расплавленных элементов таблицы Менделеева. Перед ней раскинулся древний Аид с его пустынными широкими проспектами, старыми афишами, транспарантами, газетами, театральными постановками. Остовы покинутых дворцов, музеев, колхозов, концертных залов, домов народной культуры. Черти-старьевщики играли в покер, воскуривая кальяны. Их каменные лошади стояли недвижимо, впитывая тепло. Окунувшись в полет, девушка начала засыпать, но внезапно в глаза ей ударил свет. Лиза тряхнула головой и засмеялась. В правой ее руке таяло мороженое. Левую холодила бутылка пива. А прямо перед ней, слегка покачиваясь, стояли в обнимку Сократ и Николай.

* * *

Дракон идет по Банковой. Огонь бьет столбом из ушей и носа. Шоколадные яйца волочатся по брусчатке, обернутые серебряной фольгой. Хвост едет отдельно, уложенный на колеса от «Mercedes S-600». По правое крыло от дракона — синий кролик в пиджаке, с морковкой, в треснувшем английском пенсне, с майонезной баночкой кокаина. Он зол, неврастеник, но не без раскаяния. По левое крыло от дракона меланхоличный пастор с головой совы. В одной его лапе крест, в другой — снайперская винтовка. Позади дракона, в некотором отдалении, гордо, но недоверчиво ступает белый волк с красной свастикой на груди. Звучит зловещая духовая музыка. Не меньше тысячи невидимых музыкантов оживляют этот тревожный, хотя и сказочный, нарратив.

Над Лаврой вспыхивают малиновые зарницы. Ужасающе громкая музыка внезапно переходит в стон. Затем громовой, но при этом вкрадчивый голос объявляет, что герои — невидимые в темноте Философ, Алхимик и Дурочка — должны найти и убить свиного поганого змея о четырехстах пятидесяти головах. Свиной змей живет под известным домом на улице Грушевского. Выходит на дневной свет только на две недели после Рождества Христова в образе детской карусели. Каждый год в конце декабря неизвестно откуда она внезапно появляется на Софиевской площади.