Доля правды

На сей раз Шацкий прыснул смехом уже без оговорок, анекдот был классный, да и хорошо рассказан.

— Ендрек, я тебя умоляю! Теодор подумает, что мы антисемиты.

— Ты что, мы же — нормальная келецкая [54] семья. А ты рассказывала, как мы с тобой познакомились на слете ОНР? [55] Ах, что это была за ночь, в свете факелов ты выглядела, как арийская королева…

Анджей Соберай уклонился от брошенного женой кусочка хлеба, но так неуклюже, что врезался локтем в край стола. И взглянул на нее с упреком. Шацкий всегда ощущал неловкость, оказываясь свидетелем близости между людьми, а потому только криво ухмыльнулся и полил свой кусок колбасы горчичным соусом. В нем клокотали противоречивые чувства.

54

В Кельцах в 1946 году состоялся один из крупных послевоенных еврейских погромов.

55

ОНР (Obyz Narodowo-Radykalny) — довоенная националистическая, антисемитская политическая группировка.

Муж недотроги-недотыки Соберай, которую, несмотря на растущую к ней симпатию, Шацкий про себя иначе и не называл, оказался довольно типичным медведем. Из тех, кто даже в лучшие свои годы не был донжуаном, по кому девушки не сохли, о ком не мечтали по ночам, но которого при этом все любили, поскольку с ним можно было и поговорить, и посмеяться, и почувствовать себя в безопасности. Потом, естественно, они выбирали себе молчаливых, вечно от них что-то скрывающих красавцев, алкоголиков или бабников, сильно надеясь, что любовь их изменит, а доверчивый топтыгин доставался грымзе, которой нужно было кем-то помыкать. Соберай ни с какой стороны на такую не походила, выходит, этому мишутке несказанно повезло. Да и выглядел он счастливым и симпатичным. Симпатичной была его клетчатая рубаха, заправленная в старые, дешевые джинсы. Симпатичной — крепко сколоченная фигура, слегка бочковатая от пива и колбасок на гриле. Симпатичными были спокойные глаза, лезущие в рот усы и залысины — ни дать ни взять две запятые в кущах седоватых, волнистых волос.

— Перестань швыряться, — сказал Симпатичный Анджей своей жене, оборачивая на шампуре кусочки колбасы. — Уж кто-кто, а прокурор наверняка не обидится из-за того, о чем пишут в газетах…

Соберай фыркнула, Шацкий из вежливости улыбнулся. К сожалению, вчерашняя пресс-конференция была пропущена через мясорубку СМИ и почти все газеты написали о «загадочном убийстве», об «антисемитском подтексте», о «коричневой подоплеке», а одна подробно описала историю города и в комментарии бросила камешек в огород прокуратуры: мол, «не совсем ясно, отдают ли прокуроры себе отчет в щекотливости ситуации, с которой им пришлось столкнуться». И это лишь цветочки, ягодки расплодятся, если они в короткий срок не раскроют дела или если не появится что-то новое, на что накинутся шакалы пера и объектива.

— А с какой такой стати мы вообще говорим об антисемитизме? — поинтересовался Соберай. — Эля не была еврейкой, и из того, что мне известно, не имела с ними ничего общего, даже выступлений клезмерских [56] музыкантов ни разу не организовала. Единственный ее контакт с иудаизмом — концерт, который она устроила пару лет назад, во время которого исполняли песенки из мюзикла «Скрипач на крыше». А значит, и убийство ее, скорее всего, с фашизмом не связано. Да и само появление слова «еврейский» в произвольном контексте еще не говорит, что он антисемитский.

56

Клезмерская музыка — традиционная нелитургическая музыка восточноевропейских евреев.

— Не умствуй, Мишунь, — отделалась шуткой Соберай. — Элю зарезали еврейским ножом для ритуального убоя скота.

— Знаю, но разве не логичней в данной ситуации допросить еврейских резников, а не тех, кто их ненавидит? Или мы настолько политкорректны, что даже гипотетически не можем предположить, что убийцей является еврей или тот, кто близок к иудейской культуре?

Шацкий какое-то время взвешивал слова, долетающие из клубов дыма над грилем.

— Это не совсем так, — отозвался он. — С одной стороны, ты прав, люди убивают друг друга тем, что лежит под рукой. Резник — тесаком, вулканизатор — монтировкой для покрышек, парикмахер — ножницами. Но с другой стороны, первое, что они делают — стараются стереть следы. А здесь орудие преступления лежит рядом с телом, к тому же тщательно отмытое, со всей старательностью подготовленное для нас, чтобы не дать нам никаких иных указаний, кроме одного: это грязное еврейско-антисемитское дельце. Поэтому мы считаем, что кто-то нас водит за нос.

— Вполне возможно, но, насколько я понимаю, такую ритуальную бритву в «Ашане» не купишь.

— Не купишь, — согласился Шацкий. — Поэтому мы пытаемся узнать, откуда она взялась.

— С сомнительным успехом, — вставила Соберай. — На рукояти видна неотчетливая надпись «Grunewald». Я связалась с музеем ножей в Золингене. Они считают, что, скорее всего, это одна из небольших довоенных мастерских в квартале Грюнвальд в самом Золингене. Там до сих пор производят какие-то ножи и бритвы, а до войны подобных мастерских насчитывалось десятки. Часть из них, наверно, принадлежала евреям. Наша бритва в идеальном состоянии, выглядит скорее как коллекционный экземпляр, нежели используемый в наши дни хелеф.

Лицо Шацкого передернулось: слово «коллекционный» напомнило ему другое ненавистное слово — «хобби», но в то же время придало мыслям новое направление. Нож — это коллекция, коллекция — это хобби, хобби — это антиквариат, а антиквариат — это… Он встал, ему лучше думалось, когда он ходил.

— Где можно купить такую игрушку? — Соберай озвучил мысли Шацкого. — На бирже? В антиквариате? В тайном притоне?

— Интернет, — отозвался Шацкий. — Аллегро [57] , eBay. Сегодня в мире не найдешь антикварной фирмы, которая бы не торговала через интернет.

57

Польский интернет-аукцион.

Они с Соберай понимающе переглянулись. Если нож куплен на интернет-аукционе, то после сделки должен остаться след. Шацкий составлял в уме список всего, что надо будет сделать в понедельник, чтобы это проверить. Задумавшись, он ушел в глубь сада, оставив позади дом четы Соберай и их самих. Возвращаясь, он уже имел готовый список действий, но вместо удовлетворения от новых идей почувствовал беспокойство. Хорошо ему известное, неотступное, как зубная боль. Что-то он упустил, на что-то не обратил внимания, где-то сплоховал. Он был в этом абсолютно уверен и в который раз перетрясал события минувших дней, чтобы отыскать, в чем состоит оплошность. Тщетно. Было так, как с забытой фамилией — вертится у тебя на языке, а вспомнить не можешь. Зато в мозгу — нестерпимый зуд.

Отсюда он видел их виллу во всей красе. Скорее это был обычный дом. Он стоял в квартале Крукув, то есть по меркам Сандомежа далеко от города, у кольцевой. Поверх крыши, по другую сторону шоссе, проглядывал костел с характерной кровлей в виде перевернутой вверх дном лодки. Шацкий с трудом привыкал к тому, что иметь здесь свой дом не означает, как в Варшаве, богатства или принадлежности к элите. Это тот же стандарт среднего класса, как и пятидесятиметровая квартира в большом городе. Но насколько же более человеческий. Насколько же естественней выйти из гостиной на террасу, в сад с несколькими яблоньками, провести субботу в шезлонге возле гриля, вдыхая первые запахи весны.

Он не знал этого мира, и тот казался ему очень привлекательным, он завидовал тем, кто в этом мире обитал, но им не дорожил, а без конца сетовал на прорву работы по дому и саду, на то, что некогда передохнуть. Допустим, что так и есть, но по сравнению с этими неудобствами субботы, проведенные в городских квартирах, бассейнах, торговых центрах, машинах и на вонючих улицах казались тюремным заключением. Здесь он почувствовал себя как узник, выпущенный на свободу после сорока лет отсидки. Не знал, как себя держать, и всем своим существом ощущал неудобство от всяческих несоответствий — его одиночество не соответствовало их дружбе (насчет любви он пока не был уверен), его городская прохладца в отношениях — их теплому провинциальному общению, его меткие рубленные ответы — их неторопливым рассказам без начала и конца, его отутюженный костюм — их полуспортивной одежде ну и, наконец, его кола — их пиву. Он убеждал себя, что если б не сегодняшний допрос, то и он сидел бы здесь, развалившись, в свитере и приканчивал вторую банку пива, но он-то себя знал, знал как облупленного. В том-то и дело, что прокурор Теодор Шацкий никогда бы не сидел, развалившись, в свитере.

На душе стало тяжко, и он, не торопясь, вернулся к Соберай; ее муж исчез где-то в глубине дома. Трава заглушила его шаги, и она либо не слышала, как он встал за ее спиной, либо сделала вид, что не слышит. Она подставила свое веснушчатое лицо солнцу, рыжие волосы заложила за уши, в проборе он заметил пробивающуюся седину — типичная польская серая мышка. Небольшой носик, очаровательные полные губки, даже когда не накрашены, цветут персиковым цветом на бледном лице. На ней был мохеровый свитер и длинная плиссированная юбка, босые стопы лежали на скамейке — обычной польской скамейке с белыми ножками и зеленоватым сиденьем. Она смешно перебирала пальчиками, будто хотела их согреть, или отбивала ими ритм песенки, которую мурлыкала себе под нос. Она показалась ему такой спокойной, такой теплой. Это не те красотки, с которыми он имел дело в последнее время — обладательницы чисто выбритой пуси, почитательницы вульгарных стенаний и необузданного секса в шпильках. Шацкий вспомнил, что вечером у него встреча с Кларой в клубе, и тяжко вздохнул. Соберай лениво повернула голову и взглянула на него.