Дом Аниты

Это меня возбуждает{37}, и я дрочу быстрее — фистинг продолжается{38}.

— Куда ты торопишься, Бобби? Не так быстро, — приказывает она, и я вынужден притормозить.

Затем:

— О-о-о, у меня под платьем есть одна маленькая штучка. Но ты ее никогда не увидишь, не потрогаешь, не проникнешь в нее…

И затем:

— Хуй!

Сердце мое бьется быстрее, рука движется быстрее, и я продолжаю, пока не прикажут остановиться — тогда я останавливаюсь.

И тут моя Госпожа заводит разговор о Женском Освобождении; потом рассказывает об анархизме, о знакомых богачах, о том, что в лучших домах практикуется лесбийство, о том, какая у нее красивая жопа, как она измордует меня туфлей, если я плохо себя поведу, и так далее{39}.

Потом она говорит:

— Продолжай, Бобби! — и умолкает. Гробовая тишина — ни язык, ни губы не двигаются. А я отчаянно работаю над своим членом, пока наконец не содрогаюсь и не кончаю.

Она же сидит, точно изваяние, и внимательно смотрит.

14. Маленькая смерть

Если несколько дней подряд я, прилежный раб, делаю все, чего захочет моя Хозяйка, меня ожидает награда.

Есть одна особая, интимная награда — ее получаешь наедине с Анитой. Это несколько почти оргиастических переживаний одновременно — все они необычайно животворные, но смертельно опасные. Мы называем такие ощущения маленькая смерть, и они включает в себя самые насущные потребности человечества — еду, секс и власть{40}.

Моя Госпожа ценит этот опыт, быть может, даже больше, чем я. Она испытывает тройное возбуждение. Само по себе оно противоречиво. Первое включает в себя приземленную потребность насыщения, пожирания и заполнения пустот; второе — трансцендентное эротическое переживание и, наконец, третье — садомазохистская радость от причинения боли.

Но для начала я должен приготовить хорошее блюдо. Подобными глупостями Анита никогда не занимается, это ниже ее достоинства. И правильно — это работа для слуг. Для меня же нет ничего легче, ведь я превосходный повар, можно сказать, маэстро.

На мне лежит эстетическая ответственность за наряд Хозяйки. Пока я выбираю ей наряд и одеваю ее, она совершенно пассивна.

Я занимаюсь и макияжем — применяю консервативную белую пудру, лишь слегка трогаю ее скулы розовым, чтобы создать впечатление, будто ее слегка лихорадит. Помада не нужна — губы просто смазаны маслом. Я ополаскиваю ей рот соленой водой — нужно уничтожить бактерии и инфекцию.

Церемония мытья сложна. Ее ноги я омываю языком и затем смазываю маслом каждый палец.

Ее вагина требует особой подготовки. Я омываю ее водой и мягким мылом, затем размягчаю — постепенно наношу мазь с различными химикатами. Под конец процедуры ее влагалище чувствительно, но по-прежнему пассивно. Теперь ее скрывает ткань, которой я пеленаю все ее тело. Трение не должно возбудить влагалище до начала процедуры.

В течение нескольких часов до трапезы Хозяйка отдыхает и слушает приятную музыку — ничего волнующего, глубокого, грустного или чрезмерно веселого. (Подойдет добротная запись эстрадного оркестра.) Госпоже следует не утруждать себя упражнениями и вообще избегать физической нагрузки.

Ей нельзя надевать ни корсет, ни обтягивающую одежду, которая может сковать движения. Она плюхнется в удобное кресло, как набитый мешок. Предпочтительно, чтобы ее отнесли или подкатили к столу, где на белом льне разложены серебряные приборы.

В этот вечер она в строгом черном вечернем платье. Я провожаю ее к столу. Еда расставлена так, что моей Госпоже требуется минимум усилий, чтобы дотянуться до любых блюд.

Поскольку мое почетное место — под столом, Хозяйка обслуживает себя сама. Она расслабилась и начинает медленно есть. Я беседую с пальцами ее ног, ласкаю их руками и губами. Щекотка, усиленная маслом, посылает по ее телу приятные волны.

Я медленно прокладываю себе дорогу к ее влагалищу, чувствуя продвижение пищи по ее телу, подстраивая движения языка и губ под ритм проникновения лакомств в ее желудок. Ощущение опускающейся еды смешивается с волнами наслаждения, поднимающимися из вагины, сводит ее с ума. Наконец, напряжение становится невыносимым.

— Еб твою мать! — кричит она и рывком тянет на себя скатерть вместе с посудой.

Блюда выливаются ей на колени и под платье. Моя Госпожа свирепо бьется головой о соусы, закуски, мясо, все падает и течет.

Изумительные помои стекают по ее промокшему платью. Я замер у нее между ног, не сдвигаюсь ни на дюйм, хотя в припадке наслаждения ее колени колотят меня по голове. Я держу ее в железных объятиях и изо всех сил сосу влагалище. Она успокаивается, оседает в изнурении.

Я вытаскиваю член, и Хозяйка, словно клещами, сдавливает его голенями. Я трахаю ее ноги, сосу шишечку на ее пизде. Она бьется о мой член, тянет его икрами, и эти удары, эти рывки означают, что она мастурбирует.

Некоторое время я высасываю ее отверстие начисто, вылизываю всю разлитую пищу. Моя Хозяйка выгибается и стонет, но не может расслабиться, и, пока она безостановочно извивается и корчится, я толкаю свой прибор, как материнскую грудь, в ее гостеприимный рот{41}.

15. Самооценка

Все Хозяйки ушли по какому-то важному делу — по-моему, на университетский семинар, от которого может взорваться мозг. Я лично их проводил, поклонился и закрыл за ними дверь. Анита на прощание хлопнула меня по губам, заодно повредив мне нос. Но я нуждался в поощрении. Мое настроение снова упало, точно ртуть в термометре, — весьма характерная черта моей психики.

Кот из дома — мыши в пляс; едва наши патронессы ушли, Фриц и Ганс вытащили свое советское коммунистическое чтиво, этот опиум для рабов{42}. Капо Альдо развлекается в одиночестве, перебирая свой гардероб в безостановочном стриптизе. Никто из нас не обращает на него никакого внимания.

Зато я прокрался в спальню Аниты: дверь была приоткрыта, так что я, хоть и нарушил правила, но не в совсем. Я расположился перед огромным старинным шкафом, двери которого инкрустированы зеркальным стеклом изящной формы. Теперь я целиком отражаюсь там, где обычно отражается прекрасное тело Аниты.

В воздухе царит ее восхитительный пьянящий аромат. Мой бдительный нос уловил нежный коктейль надменных кожаных запахов, смешанных с эманациями ее тела. Вокруг разбросана одежда — на меховых коврах, на креслах, на неубранной кровати. Я нахожу шелковый чулок — она носит только шелк, презирает нейлон. Юбка. Шляпа. Я ощущаю, как двойник ее тела парит в воздухе, повернувшись ко мне умопомрачительным задом, — роскошь, излучающая чувственность Тициана.

В этой наэлектризованной атмосфере романтизма и женского совершенства отражение моей фигуры в зеркале попросту отвратительно. Среднего роста коренастый человек в пижаме-униформе, не очень свежей и неглаженной. Синие полосы местами выцвели: на белом фоне они стали коричневатыми, цвета экскрементов. Это результат небрежной машинной стирки. Лазурный на белом хорош только когда окраска безупречна. Почему тюремная униформа — всегда голубые полосы на девственной белизне?{43} Разве в радуге не бесконечное число цветов?