Дом дневной, дом ночной

— Я думаю, что вы не пан А. Мос. То есть не тот, кто мне приснился. Я, должно быть, что-то перепутала. Наверное, это другой город, не Ченстохова.

— Может, и так.

— Снова придется искать.

Мужчина резким движением поставил кружку на стол так, что выплеснулось немного пива.

— Жаль, что я не узнаю о результатах.

— Но голос у вас похожий.

— Идемте ко мне. Хотя бы поспите на кровати, а не за столиком в кафе.

Он видел, что она колеблется. Без этой кошмарной туши на глазах она выглядела моложе. Усталость стерла лоск провинциальной барышни.

— Пошли, — повторил он, и она безмолвно подчинилась.

А. Мос взял ее багаж, и они отправились обратно в горку по пустынной уже улице Сенкевича.

— А что еще было в том сне? — поинтересовался он, когда стелил ей на диване в большой комнате.

— Мне уже не хочется об этом говорить. Не важно.

— Выпьем пива? Или водочки на сон грядущий? Можно мне закурить?

Она согласилась. Он исчез в кухне, а она, поколебавшись минуту, подошла к пишущей машинке. Прежде чем дочитала до конца название стихотворения, ее сердце лихорадочно заколотилось. «Ночь в Марьянде». Она застыла над машинкой, как парализованная. У нее за спиной, в кухне, позвякивал стеклянной посудой Амос из ее сна, живой, теплый, худощавый мужчина с воспаленными глазами, тот самый, всеведущий и всепонимающий, что умеет проникать в человеческие сны, сеять там любовь и волнение, тот, что приводит в движение мир, как если бы мир был занавесом, за которым кроется какая-то другая истина, неуловимая, потому что не материализовавшаяся в события, вещи, нечто ощутимое.

Она прикоснулась дрожащим пальцем к клавише.

— Я пишу стихи, — раздалось у нее за спиной. — Издал даже книжечку.

Кристя была не в силах обернуться.

— Вы присаживайтесь. Сейчас это уже не имеет значения. Я еду в свободный мир. Я напишу вам, если дадите адрес.

Она услышала его голос совсем рядом, слева от себя.

— Вам нравится? Вы читаете поэзию? Это пока только черновой вариант, я еще не закончил. Нравится?

Она опустила голову. В ушах гулко пульсировала кровь. Он мягко дотронулся до ее плеча.

— Что с вами? — спросил он.

Она обернулась и встретилась с устремленным на нее любопытным взглядом. Ощутила его запах — табака, пыли и бумаги. Прижалась к этому запаху, и они постояли неподвижно несколько минут. Его руки поднялись вверх и на миг нерешительно замерли, а потом начали гладить ее по спине.

— А все-таки это ты, я нашла тебя, — прошептала она.

Он коснулся пальцем ее щеки и поцеловал.

— Ладно уж, так и быть.

Запустил пальцы в ее обесцвеченные волосы и присосался к губам.

Затем потянул ее на диван и принялся раздевать. Ей это не понравилось, было слишком грубо и не очень-то приятно, но пускай будет жертвой. Она обязана была на все соглашаться, а потому выскальзывала из костюма, блузки, пояса для чулок и бюстгальтера. Его впалая грудная клетка мелькнула у нее перед глазами — сухая и ребристая.

— Ну и как ты меня слышала в том сне? — пробормотал он жарким шепотом.

— Ты говорил в моем ухе.

— В котором?

— В левом.

— Здесь? — спросил он и всунул язык ей в ухо.

Кристя крепко зажмурилась. Она уже не могла высвободиться. Слишком поздно. Он прижимал ее всей тяжестью тела, овладевал ею, познавал, проникал. Но она словно откуда-то знала, что именно так и должно быть, что сперва надо дать Амосу то, что ему полагается, чтобы потом суметь забрать его самого с собой и посадить перед домом, как растение, как большое дерево. Поэтому она поддалась этому чужому телу и даже неуклюже обняла его руками и включилась в ритм необычного танца.

— Черт бы тебя побрал, — сказал в конце мужчина и закурил сигарету.

Кристя оделась и села рядышком. Он налил водку в две стопки.

— Хорошо тебе было? — Бросил на нее короткий взгляд и выпил водку.

— Хорошо, — ответила она.

— Давай-ка спать.

— Сейчас?

— Завтра у тебя поезд.

— Я знаю.

— Надо завести будильник.

А. Мос поплелся в ванную. Кристя сидела неподвижно и рассматривала святилище Амоса. Стены были покрашены оранжевой краской, но в холодном свете люминесцентных ламп неприятно отливали синевой. Из-под отогнутого края соломенной циновки виднелся кусок стены, где краска сохранила ярко-оранжевый тон. Кристе показалось, что она светится, режет глаза. На окне висела пожелтевшая от табачного дыма занавеска, а справа стояла опустевшая мебельная стенка и пишущая машинка, из которой торчала «Ночь в Марьянде».

— Почему ты полюбил меня? — спросила она его, когда он вернулся. — Чем я отличаюсь от других?

— Долбанутая ты, ей-богу.

На нем снова была та же расходящаяся на груди полосатая пижама.

— Как это — долбанутая?

— Ненормальная. Крыша у тебя поехала.

Он налил себе еще водки и выпил залпом.

И сказал:

— Проехала полстраны, заявилась к незнакомому мужику. Рассказала ему свой сон и легла с ним в постель. Чего еще надо. Конечно, долбанутая.

— Почему ты меня обманываешь? Почему не сознаешься, что ты Амос и все обо мне знаешь?

— Никакой я не Амос. Меня зовут Анджей Мос.

— А Марьянд?

— Какой Марьянд?

— Ночь в Марьянде. Что такое Марьянд?

Он засмеялся и сел возле нее на стул.

— Это кабак на Рынке [4] . Там собирается всякая местная шантрапа и закладывает. Я написал об этом стихотворение. Знаю, что бездарное. Бывало и получше вирши кропал.

4

Рынок — центральная площадь старинной части польского города.

Она смотрела на него с недоверием.

Обратная дорога была наполнена грохотом дверей — стучали двери ночного поезда, двери купе, вокзальных туалетов, автобусов. В конце концов глухо захлопнулась входная дверь ее дома. Кристя бросила сумку и легла в кровать. Проспала весь день. А когда вечером встревоженная мать позвала ее ужинать, она забыла, что куда-то ездила. Сон, как ластик, стер все путешествие. Как-то в одну из следующих ночей Кристя услышала в левом ухе знакомый голос: «Это я, Амос, где ты была?»

«Как это, ты не знаешь, куда я ездила?» — «Не знаю», — прозвучало в ответ. «Разве ты не путешествуешь вместе со мной?» Голос затих, Кристе показалось, это оттого, что ему почему-то стало стыдно. «Никогда не уходи так далеко», — промолвил голос через минуту. «Что по-твоему — далеко?» — разозлилась она. Видимо, его напугал ее тон, потому что он замолк, а Кристе пришлось проснуться.

После этого путешествия в Ченстохову все стало иным, не таким, как прежде. Улицы в Новой Руде высохли, их залило солнце. Девушки ставили на своих рабочих столах букетики форзиций. Облезал лак на ногтях, из-под обесцвеченных волос вылезли темные корни и гнали светлые концы вниз, к плечам. В полдень открывали большое окно в банковском зале, и через него врывался уличный гомон — детские голоса, потоки автомобильного гула, неожиданный торопливый перестук дамских шпилек, хлопанье голубиных крыльев. Приятно было выйти из банка после работы. Узкие улочки влекли к себе, хотелось пройтись по ним, заглянуть в лица прохожих, запомнить какой-нибудь особенно живописный дворик. Призывно манили кафе, окутанные дымом уютные уголки, полные любопытных взглядов и ленивых бесед. И еще: извечный кофе, завариваемый прямо в стаканах, позвякивание алюминиевых чайных ложек, похожее на перезвон бубенчиков.