Дом-фантом в приданое

Терроризм. Водораздел нынче проходит не по линии Восток-Запад, а по линии Север-Юг, и с этим ничего нельзя поделать, диалектика, закон природы.

Но, боже мой, как страшно умереть просто так, на пороге собственного дома, на мусорном мешке, ничего толком не успев не то чтобы сделать, но даже почувствовать! Как тошно умереть, твердо зная, что ничего больше не будет никогда, ни-когда, ни-ког-да.

Если произнести это слово несколько раз подряд, произойдет странное. Дыхание в горле сильно перехватит, воздуху станет мало, и потемнеет в глазах, и там, за темнотой, угадается однообразная серость до самого горизонта, где не за что зацепиться взглядом, не из-за чего порадоваться или огорчиться.

Вот эта серость до горизонта и есть «никогда».

Сейчас грянет несильный взрыв, и все. Больше никогда.

Ничего не происходило.

Олимпиада открыла глаза, посмотрела и снова закрыла, приготовляясь.

Опять ничего.

Она опять открыла.

Перед носом у нее была прозрачная лужица талой воды, в которой плавал прошлогодний березовый лист, а чуть подальше грязный снег с втоптанным окурком, а еще чуть подальше колесо какой-то машины. И никакого «никогда».

У правого уха мяукнуло, и Олимпиада повернулась на своем мусорном мешке на бок и подперла рукой голову, будто лежала в шезлонге на пляже.

Здоровенный зеленый кот с хвостом палкой ходил вокруг нее и примеривался, как бы об нее потереться.

— Барс?! — не поверила своим глазам Олимпиада. — Барс??!!

— Какой же он Барс? — слегка удивился кто-то у нее над головой. — По-моему, типичный Василий.

Тут Олимпиада сообразила, что положение у нее странное. Неловкое такое положение, которое срочно нуждается в исправлении!

Она снова забила руками и ногами, пытаясь подняться, и опять не поднялась бы, если бы могучие ручищи не схватили ее за бока и не привели в вертикальное положение из положения горизонтального!

Беда с этими положениями!

Олимпиада моментально нагнулась, кажется, даже толкнув задницей того, кто поднимал ее из лужи, и стала изучать свои колени.

Нечего их было изучать, мокрые, да и все дела.

Барс терся о ее штанину.

— Барсенька, — пробормотала она и погладила лобастую башку, — ты мой хороший! Ты нашелся?

— В каком смысле? — спросил праздно гуляющий обладатель двух паспортов разного цвета, очень дорогих вещей и интуиции, благодаря которой они с Люсиндой остались живы и здоровы. — Он все время на месте. Да и вообще говоря, он Василий.

— Что вы здесь делаете? — спросила Олимпиада, не придумав, что бы такое спросить более умное, и стала рассматривать мусорный мешок. Одна завязка лопнула, и из-под нее вылезал мусор.

— Я выгуливаю кота, — сообщил ее сосед. — На сон грядущий.

— Вы же сказали, что его… придушили. А вы, оказывается, добры и справедливы?

— Я не душу котов, — буркнул сосед после короткой паузы, — вы меня с кем-то путаете. И ничего такого я не говорил, это придумала ваша соседка.

Олимпиада на него посмотрела. Пришлось задрать голову сильно вверх, так заглядывают на шкаф, пытаясь определить, что же именно во-он в той коробке. Ботинки или лекарства?…

Он был в распахнутой на животе вельветовой куртке, — стиль «кантри кэжьюал», — очень большой и довольно неуклюжий, как показалось Олимпиаде, или просто толстый?… Может, от щетины на щеках, а может, от того, что было темно, он выглядел очень взрослым, лет сорок, наверное, или даже больше.

Впрочем, ей совершенно некогда его рассматривать!

Она должна собрать свою помойку и тащить ее дальше, «в микрорайон», а потом еще чесать за сигаретами. Олимпиада отвела от него взгляд, потому что смотреть дальше было неловко, и опять принялась возиться с мешком. Целлофановая тесьма никак не завязывалась, и тут сосед вдруг галантно перехватил у нее мешок и кое-как закрепил проклятые завязки.

— А куда вы его тащите?

— К себе в офис! — вспылила Олимпиада. — Куда же еще!

— Здесь нет поблизости контейнеров.

— Я знаю. Поэтому и тащу туда, где они есть.

Она довольно бодро взялась было за мешок, но теперь нести его стало очень неудобно, он все время съезжал вниз и норовил плюхнуться в лужу.

— Подождите, — сказал Добровольский, которого в детстве мама научила быть вежливым и помогать женщинам. — Это же очень неудобно, а путь неблизкий.

— Да в том-то и дело, — согласилась Олимпиада.

Он подошел, взял мешок и прижал к своему боку.

— Вы будете его нести?!

— Не-ет, — отказался Добровольский. Вовсе он не собирался нести мешок! — Я хочу поставить его в машину.

— Вы хотите его везти?!!

Угловатый, похожий на военный, джип был кое-как приткнут к оградке, которая торчала из-под снега сантиметров на пять, не больше. Сосед, копаясь в кармане куртки, дошел до джипа, вытянул руку с ключами, нажал кнопку и открыл заднюю дверь. За ним шла совершенно потрясенная Олимпиада, а за ней зеленый кот Василий, бывший Барсик.

Добровольский поставил мешок с Олимпиадиным мусором в багажник, захлопнул заднюю дверь и сказал:

— Я завтра поеду мимо контейнеров и выброшу это. Что вы на меня так смотрите?

Она смотрела так, потому что не знала, как иначе можно смотреть на мужчину, который поставил твой мусорный мешок в багажник своей машины?!

— Ну вот, — продолжал Добровольский, — теперь, когда от мусора мы отделались, можно и поговорить.

— По… поговорить? — запнувшись, переспросила Олимпиада.

— Хотите сигарету?

— Я не курю.

— Я вас не помню, — объявил он не слишком внятно из-за сигареты, зажатой в зубах. Желтый живой огонь осветил подбородок, отворот куртки и воротник светлого свитера. — Вы кто?

— А вы должны меня помнить?

— Ну конечно! — сказал Добровольский с досадой. — Дед тут всю жизнь прожил! Он бабушку пережил почти на двадцать лет, а я у него только и гостил, когда наезжал в Москву!

— Вы внук Михаила Иосифовича?

Тут он вдруг остановился и спросил с веселой надеждой, как если бы внезапно обнаружил соотечественника в толпе гнусно скачущих папуасов Гвинеи-Биссау:

— Вы что? Помните деда?

— Конечно! — пылко воскликнула Олимпиада. — Я его не просто помню, я его обожала, вашего деда! Он мне картинки рисовал!

Добровольский смотрел на нее сверху — как со шкафа, — слушал и молчал. Тлеющая сигарета освещала заросший темной щетиной подбородок.

— Конечно! Вы уехали, и он остался совсем один! Он же был очень скрытный, никогда никому ничего не говорил, и нам не говорил, но мы-то знали, как он скучает!

— Мы — это кто?

— Мы — это моя бабушка и я, кто же еще? Мою бабушку звали…