Дом, где весело и страшно
Шрифт:
Меня направили в районный тубдиспансер, а от туда – в Московский. Главное, везде говорили, что это сейчас не смертельно, тем более на такой стадии, как у меня… это лечится. Это немного успокаивало. Тем временем я уже около месяца замечал кровяные прожилки в своей мокроте. И было немного страшно. Каждый раз, в каждом диспансере я видел плакат с улыбающейся врачихой-блондинкой на фоне, где было написано жирным шрифтом «ТУБЕРКУЛЁЗ ИЗЛЕЧИМ!», но это не внушало доверия. Там, на плакате, были расписаны симптомы туберкулёза: кашель в течение трёх недель; температура 37-37,5; боли в груди; потливость по ночам; кровохарканье и прочее. Ни одного симптома, кроме прожилков крови в мокроте у меня не наблюдалось. Если бы не та флюорография, где б я сейчас был?
Но вот, что мне всегда
– Куришь?
Ответил:
– Нет.
А тем временем, пока очередь медленно входила и выходила из кабинета, я потягивал синий «Бонд» на крыльце диспансера.
– А долго мне придётся в больнице лежать?
– Около месяца.
Я подумал: «Месяц не видеть дома, друзей, забыть про всё это! Ужас!» Для меня, с моим трёхдневным опытом в районной больнице – это было серьёзное испытание.
После этого мне предложили на выбор две больницы: на Яузе и на Новослободской. Две таблетки Морфеуса… обе – Матрица. Впоследствии мне предлагали гораздо больше двух таблеток, изменяющих реальность. Приём лекарств был обязателен, но об этом – чуть позже. Я делаю выбор (барабанная дробь):
НИИ и Кафедра Фтизиопульмонологии имени Сеченова на Новослободской! Прекрасное место: практически за забором Театр Российской Армии, дом Достоевского прямо на территории больницы! Кроме того, бывший Институт Благородных Девиц, учреждённый Достоевским – великим деятелем и писателем!
Да, но всё это я заметил, конечно же, не сразу. В глаза бросались жёлтые стены с белой каёмкой, которыми были украшены почти все здания на территории института. Там, кстати, ещё и студенты учились. Но мне там придётся лежать, как мне сказали, месяц. Это было 25 февраля, и я не помню солнечный или пасмурный день стоял тогда над Москвой; мне было всё равно. Я только помню, как, зайдя на первый этаж, я ужаснулся грандиозности гигантского коридора. Он казался очень ровным и конкретным, этот коридор, и видно было, откуда он начинается и где его конец, но на самом деле всё было гораздо сложнее. В двух концах этого коридора были двери, которые вели в бесконечные лабиринты этой громады. Возле входа стояло большое старинное зеркало, которое, видимо, никто не менял уже лет, эдак, двести. При том, что здание 1805-го года постройки. Это я про терапевтический корпус, в котором я лежал. С фронта – по обе стороны от парадной двери располагались арки, создающие собой веранду. Арки держали гигантский балкон, на котором могло бы свободно уместиться человек 20, если не больше… даже если бы все были толстые. От балкона наверх тянулись круглые белые колонны. Грандиозное строение! Дверь на балкон находилась в физкультурном зале, где обычно проходили занятия по дыхательной физкультуре, на которой никто не появлялся. На всей территории росли деревья: дубы и клёны или… не знаю, не ботаник. На деревянные входные двери строго смотрел памятник Семёну Михайловичу Швайцару – это врач, один из основателей тубдиспансеров в России. Асфальтовые дорожки, много территории для зелёных насаждений… Благодать! только тогда мне это было всё равно… я кашлял, и бывало даже немного с кровью.
Я подумал: тут водятся призраки. Хотя был и не очень суеверным. Просто было бы круто снять там кино о призраках, но как я потом узнал, наш адрес, Достоевского 4, знают многие режиссёры. Тут, говорят, и какой-то из Дозоров снимали и комедию Ёлки… да что там Ёлки! При мне Маргошу делали!
Если рассказывать о корпусах, упорядочивая их от Театра Российской Армии, то первым будет хирургический. Здешние обитатели его называли просто – ХЕР. Эта глыба ошеломляла ещё больше, чем наша Терапия. А уж в коммуникации коридоров тут вообще было не разобраться. И если у нас только на втором этаже в ТДПО (Туберкулёзного Детского и Подросткового Отделения) был евроремонт, то здесь о нём даже не слыхали. Бледно-жёлтый оттенок стен отдавал Большой Историей. Никакого
линолеума в палатах – только деревянные скрипучие полы и старая коричневая плитка в коридоре. Никаких признаков нашего «пластикового века». Полагаю, последний раз ХЕР ремонтировали в годах 30-х, так что окна тоже были старые и местами гнилые. Однако всё это мне нравилось гораздо больше, чем скучный угнетающий цвет евроремонта в ТДПО. Только широкий подоконник радовал меня своим уютом… он был и правда уютный – большой и широкий. Я, порой, взгромождался на него и смотрел на проходящие за забором трамваи. Первое время часто, а потом – всё реже.Почти пристроенный к Хирургии, стоял самый зловещий корпус на территории – Корпус для больных СПИДом и туберкулёзом одновременно. «Оставь надежду, всяк сюда входящий» – так нужно было написать на двери Корпуса. Внутри я сам не был, но рассказывали, что тех, кто там лежит никуда не выпускают… только на крыльцо покурить. Я, честно говоря, ни разу не видел, чтоб оттуда кто-то выходил. Оттуда уезжали… вперёд ногами… прямиком в Морг на тележках для трупов.
Дальше – возле Безнадёжного Корпуса располагался гараж, где мужики весь день делали «незнамо, что» и ругались матом.
Потом – наша Терапия, о которой ты побольше узнаешь в ходе истории.
Ну, и, наконец, Морг. Иногда складывалось такое ощущение, что там никто не работает, и трупы не привозят, но это ощущение – иллюзия. Тела привозили регулярно, но чтобы больные не волновались, мимо Терапии тележки катили около пяти часов утра. Да – Морг работал. А прямо за забором останавливались трамваи. Так символично: «Следующая остановка – Морг».
3
Когда я приехал, в отделении был тихий час. Специально для меня открыли палату 204 б – большую и пустую. Последний посетитель там был около полугода назад.
Три палаты в ТДПО были мужские, три – женские. На А и Б делились только 203-я и 204-я. Кроме них в отделении были ещё 201-я – мужская; и 202 – женская. За поворотом – столовая, за следующим – отделение для самых маленьких, дальше – школа для туберкулёзников.
Прощаясь с домом, я взял с собой книгу Эрих Мария Ремарк «Время жить и время умирать». Если б ты знал, как я ненавидел читать! Но я подумал, что теперь всё пойдёт не так: я заживу тихо и спокойно в уголке с жёлтыми обоями в своей личной палате и уйду от мирской суеты в философию жизни. Я прилёг на койку и в палату вошли Спартак и Младший – два брата из соседней палаты 204 А: один фанат Спартака, другой – его младший брат. Они говорят:
– Ты откуда?
– Из Купавны.
– Какой диагноз?
– Туберкулёз… Это же туберкулёзник.
– А поточнее?
– Инфильтративный левого лёгкого. А у вас что?
– Не знаем. Нас пока что обследуют.
Я ещё подумал: «Заебись! Людей привозят в рассадник инфекции, чтоб подтвердить диагноз. Эх, Россия-мать!»
– Вы сами-то откуда?
– Нара… Наро-Фоминск.
– И сколько вы тут уже?
– Я семь дней, Младший – одиннадцать.
И тут в палату вошёл он: Серёга Карташов – низкий ростом, худощавый, коротко стриженый блондин семнадцати лет. Он учился в медицинском колледже, пока не слёг с температурой под сорок и не выкашлял гигантский ком кровавого желе, что говорило о его не лучшем состоянии здоровья. Врачи брали иглы и делали ему плевральную пункцию, что сочетало в себе диагностику и, от части, лечение данного недуга. Серый потом рассказывал: «Они с первого раза не попали! Они несколько раз прокалывали мне грудную стенку и плевру полой иглой. У меня Плеврит».
Он задаёт те же самые вопросы.
Я спрашиваю:
– А ты тут уже сколько?
Он отвечает:
– С октября. У меня плеврит. Я из Наро-Фоминского района, город Селятино.
Я думаю: вот сильный человек!! Почти полгода здесь. Но у меня-то туберкулёз, меня такая участь не настигнет:
– У меня тубик, мне сказали лежать месяц.
Серёга в ответ:
– Да-да… мне тоже сказали. Сначала месяц, потом два, потом – полгода. Это врачи – их так психологи учили.