Дом Инкаламу (сборник)
Шрифт:
Горная деревушка — в чьих улочках так же легко было запутаться, как в длинной и беспорядочной хронологии Европы, как в ее бесчисленных, порою смахивающих друг на друга памятниках старины, — была в их безраздельном владении, его и Мэтта. Вместе с ними здесь хозяйничали лишь бродячие кошки; люди же что-то болтали на своем непонятном языке, и, хоть мальчики делали то, что им нужно, у всех на виду, трескотня эта как бы служила им завесой, еще надежней укрывала от взглядов взрослых, и без того занятых своими делами. Они без устали ходили по деревне с утра до вечера с одной заветной целью: выныривать из-за угла, незаметно перебегать улицы, а под вечер, когда площадь заполнялась народом, появляться словно из-под земли то тут, то там и шнырять среди людей — но так, чтобы это не бросалось в глаза. Приходилось, например, незаметно пробираться от церквушки — старой-престарой, с проволочной сеткой вместо выпавших цветных стекол и слинявшей мозаикой, смахивающей на облупившуюся переводную картинку, — под окна школы, но так, чтобы их не
11
Здесь: черт вас возьми!
А у Мэтта рот не закрывался ни на минуту: то он доверительным полушепотом говорил с Клайвом по-английски, потом вдруг голос его весело взмывал — это он приветствовал кого-нибудь по-французски, а здоровался Мэтт с каждым встречным — и, прокатившись эхом меж глухих стен, вновь понижался; Мэтт опять переходил на понятный лишь им двоим английский, и снова они заговорщически сближали головы. Но даже когда голос Мэтта понижался до шепота, его круглые темные глаза с чуть опущенными наружными уголками — это от сосредоточенности морщинок, уже наметившихся над точеным носом, — так и шныряли, не упуская ни одного человека, попадавшего в их поле зрения. Здоровался он не только с местными, но и с приезжими, которых видел впервые. То подойдет к туристской паре, осматривающей здешние достопримечательности, то к водопроводчику, поднимающему крышку люка, и с каждым заводит оживленный разговор. Клайву, который молча стоял рядом, его французский казался куда более настоящим, чем тот, на котором говорили здешние мальчишки. Болтая с кем-нибудь, Мэтт то и дело пожимал плечами и выпячивал нижнюю губу; если же люди, с которыми он заговаривал, были недовольны или удивлены тем, что им без всякого видимого повода навязывается с разговорами какой-то незнакомый мальчишка, Мэтт задавал им вопросы (что это именно вопросы — Клайв улавливал по интонации) тем наигранно-веселым тоном, каким взрослые говорят с робеющим ребенком желая его подбодрить.
Бывало и так, что когда они подходили к кому-нибудь из местных жителей, сидящих на жестком стуле у дверей своего дома, тот вставал и захлопывал за собой дверь при первой же попытке Мэтта завязать разговор.
— Все здешние — психованные, вот что я тебе скажу, — восклицал Мэтт, снова переходя на английский. — Я их всех знаю, всех до единого, и говорю тебе точно.
Старухи в перекрученных черных чулках, длинных передниках и широкополых черных шляпах — обычно они сидели на площади и лущили бобы для летнего ресторана Ше Риан — отворачивали коричневые складчатые, словно ядра грецкого ореха, лица и начинали шипеть, как гусыни, ощеривая беззубые десны, стоило только Мэтту к ним приблизиться. Мадам Риан («Когда-то она победила в конкурсе на самую популярную женщину Парижа — нет, ты представляешь? Правда, отец говорит, это было как раз во время всемирного потопа») — женщина с телосложением борца, которая так же походила на собственное изображение, глядящее с рекламных щитов, как окаменелый ствол на веточку в молодой листве, — при виде Мэтта что-то цедила сквозь зубы, кривя уголок подвижного рта.
— Я сделал с нее мировецкие снимки. Ну, правда, она немножко passe [12] .
Однажды их все-таки погнали прочь — это когда Мэтт щелкнул парочку, целовавшуюся на стоянке автомобилей пониже замка. Клайв теперь повсюду таскал за собой свой аппарат-ящичек, но снимал исключительно кошек. Мэтт пообещал устроить так, чтобы Клайв смог снять карлика — обыкновенного здешнего жителя, а не лилипута из цирка, — он жарил на вертеле баранину в одном из ресторанчиков, где ее готовили по какому-то особому местному рецепту; но при этом Мэтт объявил: чтобы стать настоящим, большим фотографом, Клай-ву не хватает характера. Ему и в самом деле становилось неловко, стыдно и страшно всякий раз, как огромная голова карлика, непомерно большая для такого маленького человека, — сбачками, прямо как у исполнителя испанского танца, — наливалась кровью от ярости. А вот Мэтту удалось незаметно щелкнуть его «Полароидом»; мальчики сразу юркнули в какое-то парадное, где с двери свисали цветные хлорвиниловые полоски от мух, и посмотрели снимок. Казалось, огромная голова карлика болтается над щуплым тельцем, словно у куклы бибабо.
12
Здесь: вышла из моды (франц.).
— Фан-тастика! — В голосе Мэтта не
было хвастовства, просто профессиональное удовлетворение. — До этого он у меня ни разу не получался как следует, такое уж мое везение; пожили мы здесь всего с неделю, и он сбрендил, его свезли куда-то в психушку. И вот только сейчас опять стал вылезать на свет божий, это здорово, что ты успел на него поглядеть. А то уехал бы к себе в Африку и так бы его и не увидел.Сперва в семье Клайва восхищались мадрасскими шортами Мэтта и его транзистором, охотно пользовались его элегантным маленьким проигрывателем, радовались, что Клайв нашел себе друга, но потом стали находить, что он слишком много болтает, слишком часто к ним приходит и слишком подолгу шатается по улицам. И Клайву было объявлено, что отныне он обязанучаствовать хотя бы в некоторых семейных вылазках. То они ездили куда-то за двадцать миль, чтобы поесть ухи. То с полудня до самого вечера проводили в картинной галерее.
— В котором часу мы вернемся? — спрашивал Клайв, вбегая в дом.
— Да кто его знает, к вечеру, должно быть, — отвечали ему.
— К двум не будем дома?
— Чего ради нам связывать себя каким-то определенным часом? Мы же на отдыхе!
И он вновь выбегал на улицу, чтобы сообщить Мэтту этот расплывчатый ответ.
Всякий раз, как они возвращались из очередной поездки, в конце улицы уже маячила обвешанная всякой сбруей тоненькая фигурка, приветственно махавшая им рукой. Однажды, когда уже стемнело, они нашли его под уличным фонарем рядом с местным дурачком и его собакой; в свете фонаря лица обоих казались плоскими и были исчерчены тенями. Оторвавшись от разговора, Мэтт бросил на них деловитый взгляд — словно ждал человек поезда и заранее знал, что он прибудет вовремя. В другой раз они обнаружили дома необычное послание — на каменных плитках дворика спичками было выложено: ЗАЙДУ ПОПОЗЖЕ МЭТТ.
— Что это за люди такие, не возьмут даже ребенка с собой на пляж поплавать, — удивилась как-то мать Клайва.
Но Клайв пропустил ее слова мимо ушей. Он ни разу не бывал в розовом домике с высокими горшками. Мэтт возникал неизвестно откуда, как бродячая кошка, и у него всегда водились деньги. Мальчики отыскали забегаловку, где продавали особенную жевательную резинку — «бульбульку»: когда ее жуешь, идут пузыри, а иногда они брали оладьи; в первый раз, когда Мэтт сказал, что сейчас им подадут crepes и какое Клайв хочет к ним варенье, Клайв даже не понял, о чем речь. Платил всегда Мэтт: ведь он работает над документальным фильмом и к тому же пишет книгу.
— За ребячьи книги знаете как здорово платят! — объяснял он семейству Клайва. — Если только автор и вправду малолетний.
Книга была про шпионов.
— Здорово закручено!
Он рассчитывает получить за нее порядочно денег, и потом, может, удастся еще загнать в «Тайм» или в «Лайф» кое-какие из снимков — те, что сделаны скрытой камерой.
Но в одно особенно погожее утро мать Клайва, словно выполняя неприятную обязанность, предложила Мэтту съездить с ними в аэропорт: пусть мальчики посмотрят, как приземляются реактивы, пока взрослые будут заказывать билеты.
— Возьмите себе лимонаду, если захочется, — предложил отец Клайва, давая этим понять, что заплатит сам, когда вернется. Они заказали лимонаду, съели вдобавок по порции мороженого, а потом Мэтт объявил, что не отказался бы от чашечки черного кофе, чтобы все это смыть; словом, они взяли два кофе, и, когда отцу Клайва подали счет, он был явно раздосадован — в Южной Африке кофе стоит гроши, но здесь, во Франции, с вас норовят содрать даже за стакан воды, которым вы его запили.
— Я запросто могу выпить пять, а то и шесть чашек кофе в пень, моей печенке это не вредит, — объявил Мэтт каждому в отдельности. А потом, в Ницце, мальчикам пришлось таскаться вокруг площади Массена вместе с Дженни (ей хотелось купить себе рубашку поло, какую носят все французские девочки) им не позволили даже сходить поглядеть на фонтан: как бы не заблудились. Голос Мэтта, казалось Клайву, упал до шепота, но он его совсем не слушал и не отвечал: здесь Мэтт был попросту придатком к семье Клайва, таким же обыкновенным мальчишкой, как другие.
День был субботний, и, когда они ехали домой по крутой улочке (дурачок со своей собакой примостился к столбу только что поставленного светофора, и Мэтт, вновь обретя голос, прокричал ему в окно машины какое-то французское приветствие), деревню уже заполонили туристы, наезжавшие сюда в конце недели. Сразу же после ленча оба мальчика побежали к условленному месту встречи — под мемориальной доской, сообщавшей, что на этой улице родился Ксавье Дюваль, участник Сопротивления, убит 20 октября 1944 года. Клайв явился первым; добросовестно следуя примеру друга и прибегнув к его же уловке, он щелкнул Мэтта — тот даже не заметил, что его снимают, и Клайв ужасно обрадовался. Вообще, это был один из их лучших дней.
— В субботу всегда бывает улов, — сказал Мэтт. — Все эти психи вылезают на улицу. Тут, братец, только не зевай. Я написал главу четырнадцатую своей книги — за ленчем. Вся еда была на подносе, у меня в комнате — понимаешь, они вернулись домой в четыре утра и к ленчу не встали. Действие происходит в аэропорту — помнишь, когда взлетал реактив, грохот был такой, ты только видел, как у меня губы движутся, а разобрать ни словечка не мог. Ну так вот, человека убивают, когда он пьет кофе в буфете: он кричит, а никто не слышит.