Дом Леви

– У кого рука подобна молоту? И нет второго такого? Отрастил себе длинные волосы, как у женщины. Ходит босым. Только подошвы прикреплены ремешками к его ногам. И глаза, которые прошли по мне, как колеса, распластывающие меня. Шенке, сказал я в душе своей, если ты потерян, так потерян абсолютно, Шенке, Святой из святых сошел к тебе со стен.

И Шенке словно бы потерял дар речи. На лице его испуг. Вокруг него посмеиваются бедняки. Их худые тела согреваются милостью солнца. От влажных опавших листьев возносится запах гнили.

– Свитера! – приносит свой шепот сюда горбун, переходя от человека к человеку и показывая свой цветной товар. Шенке набрался сил, и продолжает:

– Словно слышали его голос. Как гром колес по земле.

– Грязный еврей, – начал меня упрекать Святой, – ты вносишь скверну в святое место, темная душа твоя. Господи, прошу прощения, расширьте ноздри свои и убедитесь, что это не я виновник скверны. Для меня важна традиция, как для всех нас, временно живущих на земле, задержаться здесь по земным делам, но ты прав в своем споре со мной, Господи, от евреев пришел к нам этот негодный обычай, от евреев… «В этом все дело! – говорит он. – С утра я стою здесь, чтобы освободить от грехов преступников. А ты, свинья этакая, видишь, Германия катится в преисподнюю, оставили Иисуса и все святое. Ты должен, сын человеческий, искупить все грехи неверия, которые принес в этот священный угол. Налагаю на тебя обет – приходи в воскресенье на собрание. – Шенке достает из кармана маленькую брошюру, показывает ее всем и громко читает: «Союз по спасению германской души. Против масонов». Очищение христианской души свободной Германии. Евреям вход воспрещен».

Шенке возвращает брошюру в карман и оглядывает всех, окружающих его, взглядом человека, причастного к высшим тайнам, и возвышает голос:

– Так вот, я присоединяюсь! В воскресенье иду на собрание «Союза» спасать душу.

В молчание, воцарившееся после этих слов, падает голос горбуна.

– Забастовка должна грянуть! Великая забастовка!

– Забастовка! – мгновенно все покидают скамью, оставляя в одиночестве Шенке с его святыми во главе с главным Святым, и бегут к киоску Отто. Столпотворение там увеличивается с минуты на минуту, и сильнейший спор захватывает всех, входящих в круг этого столпотворения. Мгновенно разделяются и объединяются в два лагеря, один против другого, одни, отстаивающие праведность, другие, выражающие несогласие с ними ропотом, одни, поддерживающие криками Отто, другие – против него. Если эти – за пшеницу, те – за ячмень. Беспорядок этот грозит перейти в рукоприкладство. И всем этим дирижирует Отто, опираясь на стенку киоска.

– Дурачье! Гнездится ли хоть одна мысль в ваших затылках? – Отто размахивает газетой и громко вздыхает. – Нет! Я говорю вам, что нет. Мысли не плодятся в ваших мозгах. Побежите штрейкбрехерами на фабрики вместо забастовщиков за жалкие гроши милостыни. Крохи рассыплют перед вами и тут же распахнут ваши голодные рты. Не ошибитесь в своих иллюзиях, никто не нарушит забастовку!

– Кто говорит это, ты?

Голос Пауле, стоящего в стороне, и прислонившегося к фонарному столбу, проносится над головами. Дорогая сигара в его пальцах, рука его сплетена с рукой Эльзы. – Кто ты, вообще? Кто ты такой, что лишаешь нас права делать то, что нам надлежит делать? Ты что, няня, предписываешь, как нам жить, заворачиваешь нас в красные пеленки?

Громкий хохот. Пауле вернул всем хорошее настроение. Победный хохот. И Отто тоже смеется. Отложил газету, сложил руки, выпрямился, поднял голову, и смеется. Смех его побеждает смех всех остальных, убивает их смех один за другим, и они недоуменно замолкают. Что случилось с Отто, он что, сошел с ума? Стоит против всех и смеется.

– Дебилы! Отсталые! – Отто держится за живот, охрип, тяжело дышит, отдуваясь от смеха. – Поглядите, у них есть право делать! Право! Вы уже попробовали вкус пролетарских кулаков? Гарантирую тебе, Пауле, вкусишь кулаки рабочих, небо покраснеет в твоих глазах. Глупость цветет здесь, как сирень весной. Ты насмехаешься надо мной, Пауле. Уясни происходящее дряблым своим мозгом! Если грянет забастовка, это будет не простая забастовка. Это будет бой. И вы, годами кишащие на улицах, как пресмыкающиеся, несущие скверну, будете изо всех сил бороться за свое существование.

– Оставь нас со своей политикой. Красные, коричневые, и эти и те, якобы стремящиеся к великим делам, на деле корыстолюбивы, и селедку на наши столы не обеспечат ни те, и ни эти.

– Ни те и ни эти, ибо, придя к власти, нижние становятся верхними, верхние – нижними, а мы всегда остаемся на самом дне преисподней.

– Битва? – вопрошает чей-то голос, сопровождаемый громким зевком. – Какое мы имеем отношение к твоей битве, Отто. Мы падем, а эти разжиреют на нашей крови. И ничего хлебного нам не предвидится. Работа?

– В бой! – вопят женщины. Собрались большой группой у киоска. Волосы их причесаны наспех, на ногах комнатные туфли. – Кто будет кормить наших детей, ты об этом подумал, Отто?

– Без эмоций, люди. Только, не дай Бог, не волноваться. – Горбун проскальзывает между спорящими сторонами. – Забастовка еще не началась. Люди, покупайте свитера, люди. Свитер будет вам полезен в любой ситуации, грянет ли забастовка или не грянет. Помните, друзья мои, цветок прячется под снегом, и ему тепло. Ну, а ты, господин, как согреешься под снегом? Покупай свитер, и он согреет тебя.

– Бой? – кричит Шенке. – Какое нам дело до этого боя? Спасайте ваши души. – И он достает из кармана пальто брошюру. – Германия несется в бездну. Души чернее черного. Тьма и смерть царят в германских душах. Вот, где зарыта собака.

– Собака! – Отто выпрямляется и, без колебаний, обращает взгляд на место, где нашел Мину убитой, хочет что-то сказать, и не может раскрыть рта. Приходит в себя, оглядывается, ощущает ненавистные взгляды со всех сторон, с удивлением смотрит на солнечные лучи, поигрывающие на стеклянных банках в киоске.

– Рот фронт, Отто!

Лошадиный цокот сдерживает на миг пыль человеческую, бурно вздымающуюся вокруг Отто. Бич свистит в воздухе. Огромная грузовая телега, загруженная бочками с пивом, останавливается перед киоском. Ржут большие широкогрудые битюги. На облучке сидит возница, один из развозящих пиво компании «Шултхейм». Волосы возницы растрепаны, щеки раскраснелись от осеннего ветра.

Он размахивает бичом, радуясь встрече.

– Рот фронт, Отто!

Ватага безработных отшатывается, отступает, как прах перед лихо свистящим горным ветром.

– Рот фронт, Хуго! – кричит в ответ Отто. – Металлурги предъявили требования, слышал?

– Тем более! – радуется Хуго, и бич его весело пляшет. – Мы еще организуем им достойный торжественный прием.

– Конечно же, организуем, – соглашается Отто, – красное знамя еще будет развеваться над Берлином.

– Еще как! Несомненно, будет, – отвечает возница и дергает вожжи, – Рот фронт, Отто.

– И над вашими головами будет развеваться красное знамя, – возвращается Отто к стоящим у киоска, – вопреки вашему гневу и вашей неприязни вы удостоитесь видеть красное знамя над вашими головами.

Пауле внезапно исчез. Эльза, у столба, умирает от смеха, словно посвящена в тайну, известную только ей.

– Полиция! – раздается крик. В мгновение ока все рассыпаются и исчезают, как будто здесь никого и не было. Полицейский грузовик приближается с большой скоростью. Полицейские держат нагайки наготове. Стальные шлемы приталены ремешками к их головам. Один Отто остался у киоска и принимает «гостей» с улыбкой на губах.

– Тут был политический митинг! – явно с вызовом раздается твердый голос.