Дом Леви

– Мина, – обращается к ней долговязый Эгон, – береги своего Отто. Муж есть муж. А муж, который далеко, считается как мертвый.

Все так и ждут, развяжется ли язык у Мины, но она только удостаивает Эгона коротким взглядом, и тут же все его мышцы сокращаются и рот замолкает. Со дня, когда он удостоился взойти на арену, как артист, слова изрекает возвышенно. В свободное время он похаживает по переулку, позванивая в кармане мелочью.

– Мина, – мямлит прусский Голиаф, – не хмурь лица, мы ведь только хотим тебя немного развеселить.

– Отто пошел в тюрьму. Из-за чего? Из-за политики. Нет у него души – только политика.

– Мина, я семь лет отсидел в тюрьме. Удовольствие невеликое. Но я сидел по делам бизнеса, а твой Отто – по делам политики.

– Мина, не упусти появившуюся для тебя возможность поднять дело на высоту, которая вызовет всеобщее уважение. Людям не нужны эти газеты, добавь хотя бы спортивное приложение, начались ведь велосипедные гонки.

– Поглядите на эту женщину: прямо на виду у всех продает газеты Отто!

– А что ей делать? – защищает ее женщина. – Муж в тюрьме, детей нет.

– «Роте Фане»! «Красное знамя!» Сто двадцать тысяч рабочих бастуют! В рабочих стреляли, граждане, покупайте газету! – Рекламирует Мина товар.

Удивительно приятный голос у сердитой Мины, звучный, как гонг. Прохожие останавливаются, прислушиваются к этим звукам, смотрят на высокую женщину, на ее хмурое лицо и простертые к ним руки.

– Покупайте газету, люди! Новости о большой забастовке!

Двое полицейских встают со скамьи и приближаются к киоску, став за спиной Мины, высокие, молчаливые, руки на резиновых нагайках, притороченных к бедрам. Прохожие продолжают свой путь. Безработные топчутся на месте и косятся на полицейских. Мина поднимает взгляд на двух полицейских и повышает голос:

– Стреляли в рабочих, люди, в наших братьев!

– Выбирай слова, женщина, – хрипло говорит один из полицейских.

Под липами стоит наряд полиции. По улицам фланируют бездельники. Сверкают окна витрин. Проносятся трамваи, несутся автомобили, гуляют прохожие – женщины с корзинами, мужчины с портфелями, сутенеры и проститутки. Все в движении, жизнь продолжается.

Мина размахивает газетой. Голос останавливает:

– Арестовали людей, арестовали!

Время от времени кто-то останавливается, но, увидев полицейских, уносит ноги.

– Что здесь происходит? – Хейни сын Огня возвращается с рынка. Корзина с покупками в его руках. Еще издалека он увидел долговязого Эгона, с которым еще не сведен счет с той ночи в луна-парке. Хейни приближается к киоску и выпячивает грудь. У киоска все приветствуют его: посланец забастовщиков от переулка! Вешает Хейни корзину на гвоздь в стенке киоска, поворачивает голову к Эгону, направляя из-под козырька кепки прямой взгляд на прусского Голиафа, который тут же предпочитает приблизиться к полицейским. Стоящие у киоска обитатели переулка радуются ссоре, которая произошла между Эгоном и Хейни и стала известной всему переулку.

– Ха, – кричит Хейни, – прусский Голиаф под защитой резиновых нагаек. Подойди поближе ко мне, Эгон, проверим твою силу, соломенный Голиаф, выйди на светлый путь, и посмеются над тобой зрители.

– Что это здесь происходит? – спрашивает один из полицейских.

– Это спор между друзьями, – говорит Эгон.

– Ты не ускользнешь из моих рук, поймаю тебя, и еще как! Проучу тебя, как обманывать людей, надутый шест.

Лицо Хейни багровеет. Эгон на всякий случай отступает за спины полицейских.

– Если есть тебе что сказать, подними свои кулаки, и не прячься за передниками бронированных нянек. Зуб за зуб разобью тебе в честном поединке.

– Купи газету, – обращается Мина к Хейни, – есть новости о забастовке.

– Я? – Хейни качает головой, – я социал-демократ, и не читаю твои газеты, Мина.

– Купи, – говорит жена Отто, – не важно, кто ты. В эти дни нападают на всех прямодушных и чистосердечных.

– Ты права, Мина, в эти дни нет разницы. Если Отто пошел в тюрьму во имя моей забастовки, почитаю его газету. Дай-ка ее, Мина.

– Дай нам тоже газету, Мина, – неожиданно протягиваются к ней несколько рук.

Мина продает газеты Отто, и Хейни довольно улыбается.

Саул подходит к Мине, глаза его печальны. Хотел бы взять газеты и вместе с ней выкрикивать: «Остановитесь, люди! Купите газету! В ней написано, что Отто посажен в тюрьму!» – Но кто его услышит? Саул роется в карманах: вот, несколько грошей, дядя Филипп дал на жвачку.

– Газету, – просит мальчик.

– Поглядите, газета для сына колбасника.

– Здесь написано об Отто? Покажи мне, где о нем написано?

Женщина с хмурым лицом улыбается, раскрывает газету и указывает на заголовок крупными буквами: «Арестовывают многих из рабочих Берлина».

– Здесь, мальчик, – и снова голос ее становится жестким, – там, где написано о порядочных людях, там написано и об Отто. И неважно, упоминается или не упоминается его имя.

– А куда его посадили?

– На Александр-плац, мальчик, в большое здание полиции.

Мина повышает голос в сторону прохожих, и больше не одаряет Саула даже взглядом. С минуту стоит Саул удивленно, и вдруг начинает бежать, он бежит на Александровскую площадь. К большому зданию полиции, куда посадили его Отто.

Бежит переулками. Еврейская улица полна народа. Торговцы со своими тележками стоят по обе стороны тротуара, и домохозяйки переходят от торговца к торговцу. Идет шумный бесконечный торг. Препирательства, ругня и анекдоты сотрясают воздух. Рыбы бьются о стенки бочек, куски сыра громоздятся на прилавках, горы яблок возвышаются на телегах. Куры кудахчут в клетках. В деревянной клетке стоит гусь огромных размеров и громко изливается в тоске. Типчики держат руки в карманах, медленно прогуливаясь, и внезапно выхватывают из карманов то золотые часы, то самопишущую ручку, то шелковые чулки, протягивая на ладони, как приманку:

– Дешевле быть не может! Единственный шанс!

За спинами извозчиков выпевают мелкие торговцы:

– Вот цен-а-а!

И голоса покупателей отвечают им в тон с той же протяжностью:

– Так дорого-о-о!

Из окон выглядывают на уличную суматоху маленькие девочки, прилизанные матерями, аккуратно зачесанные к субботе. Ноги Саула несутся, наступая то на раздавленную морковь, то на гнилое яблоко, торопясь к Отто, сидящему в тюрьме.

Широко раскинувшись, пересекаемый потоками людей и автомобилей, открывается мальчику Александр-плац. Метро проглатывает людскую массу и выбрасывает такую же массу. А над площадью, по стальным мостам гремит воздушная железная дорога. Универсальный магазин огромных размеров вещает цветными объявлениями о том, что в нем продается, и вертящиеся его двери не отдыхают ни минуты. Светофоры меняют цвета. Площадь шумит и потеет, и подобна морскому валу. В этом огромном городе эта площадь не затихает от утра и до утра. Некоторое время раньше посреди площади возвышалась огромная каменная баба с тяжелыми широкими бедрами и мощными мышцами, и шутливая улыбка стыла на ее полном каменном лице. Это была статуя Берулины – в память о древнем имени города. Жители города очень любили эту толстуху, сопровождавшую их суету своей шутливой улыбкой. Эта каменная баба подходила по характеру городу и стране – толстая, смешливая, мускулистая. Буря грянула, когда в один из дней объявили о том, что уберут толстую Берулину. Газеты выступили против, массы устраивали демонстрации напротив муниципалитета: «Оставьте в покое нашу Берулину, эту смешливую девицу, символ Берлина!» Ничего не помогло. Убрали ее с площади, и серые огромные здания стояли в трауре без этого символа, вносящего улыбку в их постоянную хмурость. Одно из зданий – здание центральной полиции, большое, с толстыми стенами, поблескивающими пугающей строгостью, вздымающееся над площадью, как крепость, наводящая ужас. Саул смотрит на шеренги окон, упертых в него холодным блеском стекол.