Дом Леви

– Что? Вернешься в Дом халуцианского движения? С твоим зеленым лицом ты там выроешь себе могилу. И пфеннига не дам на эти фортели. Для меня твое движение не существует.

– Хватит! – Белла кричит в ответ. – Хватит, мать, хватит! – Она открывает дверь в свою комнату и с силой захлопывает ее. От силы удара в салоне сотрясаются все вещи, и госпожа Коэн с испугом и удивлением смотрит вслед дочери, пожимает плечами и выходит из дому.

Белла вскакивает с места, наспех смахивает слезы, и почти в последнюю минуту ловит отца, стоящего перед зеркалом в спальне и одевающего пальто.

– Папа…

– Белла, что ты в так волнуешься? Ты что, не знаешь свою мать? Легко сердится и легко мирится.

– Папа, я должна немедленно вернуться в Дом Движения. Срочные дела. Сообщу по телефону…

– Ой, дети, дети! – вздыхает господин Коэн в явно веселом настроении. – Уверены они, что мир во всем мире зависит от их скороспелых обсуждений. Значит, ты решила снова оставить родителей? Детка, когда ты уже поумнеешь?

– Не сейчас, отец, не сейчас. Я тороплюсь, – и вдруг, как бы приказным голосом, – ты должен пожертвовать нам сумму денег, несколько десятков марок.

Что-то в облике Беллы беспокоит господина Коэна: «Очень бледна!»

– Ну, Белла, не так быстро, – смеется господин Коэн, стараясь не показывать свое беспокойство, – еще тратить впустую деньги на вашу суету. Ладно, чего я только не сделаю для тебя. Пятьдесят марок так и быть пожертвую, и хватит мне пудрить мозги.

Белла чувствует на себе его взгляд, мигающий, словно бы намекающий: «Мне, купцу Коэну, не рассказывай сказки».

– Достаточно, – смеется она, поднимается на цыпочки, обнимает за шею отца, целует его и прижимается щекой к его щеке.

– И когда мы снова удостоимся вновь тебя видеть, Белла?

– Скоро, отец, и все будет к лучшему.

– Безумные дети, – качает головой господин Коэн.

Белла уже близка к дверям, смеется и машет рукой.

– До свиданья, отец.

* * *

Ночь над городом.

В городе ночь.

У входа в дом Леви стоит садовник и курит трубку. Над ним мигает фонарь, посылая свет на недвижные каштаны, словно огромные и верные стражи дома. Иоанна и Бумба рядом с садовником нетерпеливо ждут, когда он заговорит. Много чудесных историй у старого садовника, но никогда он рта не раскроет по просьбе.

– Расскажи нам о вороньей принцессе, – просит Иоанна. – Когда ты был молод, и она была молода, она в самом деле была принцесса, красивая и гордая?

– Была, – вздыхает старик, – и площадь всегда полна роскошных карет, и лошади принцессы всегда скакали впереди всех.

Садовник замолкает, и густой дым выходит из его трубки. Ветер трясет фонарный столб, и все деревья внезапно озаряются. Затем фонарь снова замирает, лишь бросая мигающее пятно света на троицу у входа в дом. Сад стоит в темноте. Иоанна вдыхает воздух, полный дыма из трубки. Она любит этот запах табака. Он напоминает ей деда и его веселый смех.

– Так что же было в те дни с вороньей принцессой? – прерывает Иоанна молчание садовника. – Ехала в карете, кони неслись вскачь, а над каретой кружились вороны, сопровождая ее, так это было?

– Снова она сочиняет сказки, – жалуется Бумба. Старик улыбается.

– Нет, Иоанна, не так это было в те дни. Какой интерес был у принцессы к этим посланцам сатаны? Счастливые люди, Иоанна, не обращают внимания на черных птиц.

– Почему ты называешь ворон посланцами сатаны? Расскажи нам.

– В селе, где я родился, – медленно начинает садовник, – на вершине высокого холма стоял разрушенный рыцарский замок.

Садовник затягивается и выпускает дым. Дети задерживают дыхание. Знают, что больше молчать он не будет, расскажет одну из его чудесных историй.

– В селе, где я родился, история черного рыцаря передавалась из поколения в поколение. Имя его было – «Черный ворон», так называли его жители моего села. Был темен лицом, черноволос, с глазами черного цвета. Когда он скакал на своем черном коне, черная накидка его развевалась на ветру, как черное крыло. Спускался он из замка на своем коне и бешено скакал между крестьянских полей, и копыта коня топтали колосья нивы, и хриплый крик рыцаря подобен был вороньему карканью. Рыцарь умер, замок на холме был разрушен, крестьяне в долине подняли головы, разогнули спины: в полях моего села уже никто не вредил урожаю, и так же по всей стране, разрушены были замки, и власть рыцарей пала. Тогда и явились вороны, и нашли себе прибежище в разрушенных замках. С тех пор размножились по всей стране стаи чернокрылых, охотящихся за легкой добычей, везде слышно их хриплое карканье, и чернота их крыльев очерняет светлое небо. Эти посланцы рыцаря, эти черные птицы, охраняют разрушенные замки, несут на своих крыльях враждебную силу и худые вести, ибо еще не вывелось зло из этой страны. Не прошло еще время черных рыцарей, еще возвеличатся они, и копыта их коней снова будут топтать нивы, и в моем селе, и по всей стране.

– А принцесса, – нетерпеливо спрашивает Иоанна, – почему она так заботится о черных воронах?

– Потому что сердце ее тоскует по разрушенным замкам, – тяжелеет голос садовника, – над которыми властвуют черные вороны. Надеется старуха, что замки еще наполнятся трубными звуками и ликованием, и с горных своих вершин властвующие господа будут снова взирать на согнутые спины крестьян, трудящихся в долине.

– Видишь, Иоанна, вот она какая – твоя воронья принцесса. – Бумба, который обычно не верит рассказам садовника, в этот вечер абсолютно уверен в правдивости рассказанной им истории.

Снова троица замолкла. Снова садовник затянулся трубкой и выпустил колечки дыма. Настроение Иоанны испортилось из-за принцессы и ее ворон, которые, оказывается, посланцы черного рыцаря. Фонарь снова протягивает язык света, деревья на миг замирают в серебряном одеянии. И тут же возвращается темнота, окутывая сад, и деревья чудятся враждебными существами. В открытом окне возникает голова Фриды:

– Бумба! Иоанна! Домой! Уже ночь, дети – домо-ой!

* * *

Сошла ночь на город.

Гейнц гуляет по набережной Шпрее, поднимается на один из мостов, под которым река несет мутные свои воды. Только что он вышел из дома Эрвина, живущего теперь вблизи реки. Эрвина он не нашел дома. Дверь открыла Герда. С радостью пригласила войти и повела в светлую комнату, посреди которой стоял стол, заваленный грудой дырявых носков, предназначенных для штопки. На тумбочке масса вещей, на стенах – картины: пейзажи, выписанные в светлых красках. Все в комнате было светлым, домашним, теплым, так, что у Гейнца на миг возникла иллюзия, что эти двое изменили свое отношение к жизни, и отныне живут в покое в своих четырех стенах, как нормальные люди. Никак не соединялась эта приятная и полная покоя семейная комната с образом всадника без коня, ораторствующего со сцены: ужас гуляет по улицам. «Вернулись к нормальной жизни», – подумал про себя Гейнц и спросил:

– А где Эрвин?

– Пошел по делам.

– По тем же делам?

– По тем же делам, – и глаза ее нервно замигали.

«Прошли годы, которые оставили немало морщин на моем лице, а ее лицо по-прежнему гладкое и взгляд также ясен, как и был… Нет, не как был, какой-то в глазах все же туман…»

Герда в кухонном переднике пригласила Гейнца сесть у стола. Беседа течет медленно, словно извивается между многими преградами. Всплыли воспоминания университетской юности, театральные спектакли, фильмы. Но о себе не говорили. Глаза Герды время от времени поглядывают на часы на стене, и Гейнц чувствует, что она рассеянно слушает его. «Ждет Эрвина», – думает он с завистью и не смотрит ей в лицо. Глаза его задержались на ее руках, положенных на стол – красные, шершавые. «Да, и на Герде отразились прошедшие годы». Тонкое обручальное колечко было единственным украшением. Герда, встала, и, чтобы скрыть смущение, предложила угостить его чаем. Она немного отяжелела после родов, но все еще была гибкой и проворной, как девушка, когда-то занимавшаяся спортом.