Дом Леви

– Да, господин, эти женщины… Честь и слава им…Несомненно, честь и слава…

– Если так, – добродушно гремит дед и опять дружески хлопает по плечу Эмиля, – если так, вижу я, что не будет между нами разногласий.

Кукушка издает свое ку-ку три раза, и пресекает их разговор. Усталость распространяется по комнате. Время от времени вяло раздаются какие-то слова. Кудрявые девицы откусывают от небольших соленых печений, господин Леви отирает лоб, Филипп, погруженный в кресло, оперся головой о собственную руку, доктор Вольф утонул среди подушек дивана, и нос его окутан густым дымом сигары. В углу похрапывает «мальчик из класса». Доктор Гейзе молча изучает Эмиля Рифке задумчивым взглядом. Эмиль поворачивается к нему, и глаза их встречаются.

«Мне знаком этот человек, – мелькает в голове доктора, – где-то с ним я уже встречался. Где? В любом случае, ясно, что он не еврей. Но видно, что он себя чувствует себя хорошо в этом доме».

Эмиль подозрительно смотрит на доктора Гейзе, и таким же подозрительным взглядом обводит лица всех, сидящих в комнате. Где Эдит? Куда исчезла, не сказав ни слова? Кажется ему, что все вокруг сообща настроены против него. Они спрятали Эдит! «Кто она, эта Эдит, вообще? Дочь «почтенного» отца и «старого короля» – деда… Кто она?»

Но не дано Эмилю много времени на размышления. Дверь с треском распахивается, и целая компания врывается в комнату. Дети, Франц, Фердинанд, Фрида, Эдит, и за ними – Гейнц с пустым бумажным пакетом в руке – и снова предстает Эмиль стене взглядов, изучающих его с ног до головы. Странная компания, испуганные дети, хмурый Фердинанд, бледная Эдит. Лицо Фриды ясно говорит: «Человек должен обладать терпением Иисуса милосердного, чтобы выдержать тебя». Эмиль оглядывает себя, может, что-то не в порядке с его одеждой? Но ничего такого не находит. Все на нем аккуратно.

И не мог представить Эмиль, что происходило в кухне дома Леви. Все уже было готово к обеду, индюк подавал приятные запахи, тарелки и блюда были украшены зеленью, и приятны на взгляд. Фрида и служанки нарядились в черные блестящие платья и выглаженные фартуки, служанки надели на головы белые кружевные чепчики. И уже пришли на кухню дети показаться Фриде, какие они чистые и нарядно одетые, в кухню ворвались Франц и Фердинад с криками, что они близки к тому, чтобы умереть с голоду, – итак, все было готово к обеду. И тут внезапно в кухне возник Гейнц, а в руке у него бумажный пакет с осколками льва. Трудно себе представить, какой гвалт поднялся в кухне! Вопль Фриды мог поколебать столпы, на которых держится мир. Она ведь, согласно завещанию покойной госпожи, хранила, как зеницу ока, эту драгоценную вещь из фарфора. И в течение сорока лет не было служанки в доме Леви, которая не слышала бы из ее уст долгие объяснения об этом льве и о том, как надо бережно к нему относиться. И вот, пришел чужак и разбил вдребезги эту драгоценную вещь! Фарфорового льва покойной госпожи! Не помогало то, что Гейнц говорил: это он, а не Эмиль Рифке, разбил льва. Фрида стояла на своем: Эмиль разбил, Эмиль – разрушитель, на его шее это преступление. Да она, Фрида, заранее знала, что дом беззащитен перед несчастьями, которые принесет этот, разбивший льва. Дети стояли и смотрели испуганными глазами на Фриду. Гейнц положил на пол пакет с осколками льва, и отчаянными движениями рук пытался защищать Эмиля. Но Фрида стояла на своем, и служанки присоединяют свои голоса к ее стенаниям, пока не наполнилась кухня страхом и черными предсказаниями, беспрерывно вылетающими из уст Фриды. И в эту катавасию ворвалась Эдит с вопросом о судьбе обеда. Приход ее не прекратил поток речи Фриды. Наоборот, она еще повысила голос. Гейнц прошептал Эдит на ухо: дело связано с тем, что он разбил статуэтку льва. Когда Эдит стали ясными крики Фриды, которая продолжала обвинять Эмиля в этом жестоком поступке – подумать только, разбил ни в чем не повинного зверя, – где такое слышно было? – произошло нечто невероятное. Тихая, деликатная, всегда уступающая Эдит, вышла из себя, лицо ее побагровело, руки сжались, ногой она отшвырнула бумажный пакет, и осколки рассыпались по кухонному полу. И голос ее, мягкий и нежный голос Эдит, заглушил голос Фриды. В кухне все онемели: Эдит орет! Все, все жильцы дома нападают на нее и ее друга. Только и ищут повод обвинить их в каких-то мелочах, в несуществующих грехах, в глупых суевериях. Начиная с отца и кончая Фридой! Все до одного! И за что? За что?

– За что? – закричала Фрида. – Она еще спрашивает за что?

И не мог успокоить их старый садовник, который взял метлу, собрал кости убитого льва и вынес их в мусорный ящик. Дьявол вселился в Эдит, и два метателя обвинений, подобно двум минометам, швыряли их друг в друга – Фрида в Эдит и Эдит во Фриду. И лишь услышав вопль Фердинанда, что он близок к голодному обмороку и уверен, что некоторые из гостей нуждаются в скорой помощи, Фрида пришла в себя и вспомнила о своих обязанностях. С поднятой головой, уверенная в своей правоте, вышла Фрида первой из кухни, а за ней вся компания, включая совсем побледневшую Эдит и Гейнца, несущего пустой пакет. И предстали они перед гостями такими: испуг, смятение и следы ссоры еще не стерлись с их лиц. Мог ли Эмиль представить, что произошло? Он нашел другие причины выражениям этих лиц, и подозрительность его еще более усилилась.

– Дорогие гости, – сказала Эдит слабым голосом, – извините за задержку. Приглашаем вас за обеденный стол, отведать скромную трапезу.

Фрида открывает широкие стеклянные двери в столовую. Там сверкает уже накрытый стол, и ухоженные и выглаженные служанки выстроились в ожидании указаний Фриды. Дед будит «мальчика из класса», и все с облегчением встают со своих мест.

– Новый гость, – успевает доктор Гейзе шепнуть на ухо господину Леви, – мне знаком, где-то я с ним уже встречался.

– Где? – поспешно спрашивает господин Леви.

– В том-то и дело, что сейчас не могу вспомнить, но, несомненно, вспомню.

– Мне очень важно, чтобы вы вспомнили, – говорит господин Леви, и в глазах обоих возникает страх.

Эмиль один все еще стоит в нише окна, и Эдит рядом с ним. Когда последний из гостей исчезает за стеклянной дверью, притягивает Эмиль ее в объятия. Он им докажет всем, и величественному отцу, и деду этому, да и самому себе, что Эдит принадлежит ему, и только он властен над нею.

– Только не здесь, только не сейчас.

– Почему нет? – в голосе Эмиля угрожающие нотки. – Именно, здесь и, именно, сейчас.

– Нет, нет, Эмиль, идем скорей, гости смотрят.

Но Эмиль не отстает, и Эдит борется с ним. Страх придает ей силы.

– Эмиль, Эмиль, успокойся!

– Когда? – сердито роняет он.

– Еще сегодня, Эмиль, после обеда уйду с тобой. Только не здесь!

Эмиль отпускает ее. Она поправляет волосы, слабая улыбка колеблется на ее губах. Эдит соединяет руку с рукой Эмиля, и так они входят в столовую, сопровождаемые взглядами гостей, ожидающих, когда поднесут обед.

Глава пятнадцатая

Утром дул холодный ветер, хищно набрасываясь на деревья, стоящие вдоль Аллеи, насвистывал в щелях дома и дергал жалюзи. Облака слились в единую массу, и серое тяжелое небо опустилось на площадь. Безмолвие площади наполнилось хриплым карканьем воронья.

– Зима возвещает свой приход, – говорит господин Леви.

– Зима… – отвечает дед, – нет причины для прихода зимы, подними воротник твоей шубы, Артур, и прикрой рот во время поездки.

Черный автомобиль прокладывает путь к фабрике, и в нем – молчащий Гейнц за рулем, дед и отец, прикрывший рот по совету деда. Говорит только дед. Как только автомобиль двинулся с места, он начал рассказывать бесконечную историю о прежней забастовке, о литейщиках, требовавших обновления рабочей одежды, быстро ветшающей от пламени и жара печей. И от деда требовали за его счет эти одежды обновить. Дед рассказывает, и время от времени гневно выдыхает воздух, но никто в машине его не слушает. Гейнц погружен в свои мысли, господин Леви смотрит сквозь стекло наружу. Улицы города давно остались позади – автомобиль едет по бесхозному пространству между городом и промышленной зоной, где сосредоточены фабрики. Пустые площадки тянутся по обе стороны шоссе. То тут, то там – пустующие фабрики, владельцы которых обанкротились. Стены их пусты. Запустение, как в развалинах рыцарских замков. Скелеты зданий, строительство которых не было завершено, швыряют свои голые стены к подножьям скрипящих от ветра деревянных бараков. Здесь в свое время шло соревнование, так и не завершившееся, между бетонными великанами и деревянными карликами, между расширяющимся мегаполисом и поселком домиков, предназначавшихся для летних дач рабочих. В мгновение ока рабочие соорудили эти дачи из использованных ящиков, железного хлама и жести. Рядом с остатками леса, полями, заросшими сорняком, и узкими канавами, заполненными водой, построили деревянные домики для отдыха и праздников. Веселая жизнь кипела в этих зонах отдыха. Доски и листы жести были покрашены в яркие краски. Сажали картошку, а те, у кого был дед или бабка, оставляли их на всю неделю на этих дачках. Если добавить к этому коз, кур и кроликов, жильцы становились хозяевами настоящей усадьбы. Но когда «владельцы усадеб» пустили здесь корни, на горизонте обозначился строящимися шеренгами зданий город. Довольно быстро «деревянные виллы» были перенесены на более отдаленные бесхозные земли, пока и там их не настиг огромный город. Они убегают, а Берлин наступает им на пятки. Пока не разразился великий кризис и с ним великая безработица. И «виллы» победили: город остановил свой бег. Летние домики превратились в постоянное жилье для безработных, которые не имели возможности платить квартирную плату в каменных городских домах. Маленькая усадьба, жалкая кучка кроликов и кур, клочок земли, засаженный картошкой, – вот, что кормило семьи с множеством младенцев. Деревянные кварталы заселялись, разрастались, увеличивались из месяца в месяц.

Ветер приносит запах вони с «усадеб» в черный автомобиль. Господин Леви покашливает и сжимает губы.

– Поставили дежурных забастовщиков у моей фабрики, – продолжает дед свой рассказ, – я приезжаю на своей открытой карете. Сам управляю ею, нет у меня кучера. Помчался прямо на шеренгу забастовщиков и закричал: «Эй, открывай ворота своему хозяину! » – «Сам хозяин пусть и открывает», – отвечает мне этот сучий сын. Один прыжок, и в моих руках куртка этого субчика, трясу его так, что у него в глазах потемнело, а у меня мышцы рук заболели. Открыл он ворота… Открыл, сучий сын, – вздохнул дед. – В те дни еще можно было говорить с рабочим человеческим языком, как мужчина с мужчиной.

Пес лает на автомобиль. За забором бездельничают мужчины. Шапки надвинуты на лбы, свитера облегают их тела, руки в карманах. Стоят, смотрят, ветер треплет их пальто. Женщины в деревянных башмаках развешивают белье на веревках, и передники их развеваются на ветру, как серые флаги. Дети с большими глазами, сморщенными лицами, в рваных одежках, следят за проезжающим автомобилем. На плетне одного из бараков плакат – «140 тысяч литейщиков бастуют! Безработные, не прислушивайтесь к штрейкбрехерам, наша война – это ваша война!» Около плаката стоят мужчины, руки в карманах. Коза просовывает голову между досками забора и длинным языком жует край плаката. Мужчина пинает козу ногой, и посылает плевок в сторону черного автомобиля.