Дом мертвых запахов

И вдруг, словно по чьему-то велению, например, щучьему, прямо как блеск молнии предвещает удар грома, всегда найдется какой-нибудь миролюбивый доброхот (обычно из винной группировки), чтобы этот, практически роковой, финал повернуть к добру, каким-нибудь рассказом.

В решающий момент он вскакивает с места, начинает метаться по кабаку и изо всех сил утихомиривать спорщиков, с желанием им что-то рассказать. Кого-то похлопает по плечу, кому-то помашет издалека, усаживает, подливает напитки, всплескивает руками. Тихо, народ, стойте, послушайте меня, пожалуйста. Хочу вам кое-что рассказать. Тут же все начинают друг друга успокаивать. Взметнется еще больший шум, но ссора в нем просто-напросто тает, как в жерле вулкана. И только, когда накал страстей снизится до нуля, и в этот момент передышки-перемирия будут сделаны новые заказы (вина и пива), рассказчик начинает обещанную историю, которая чаще всего бывает из разряда тех, как в коллекцию игрой случая попал баснословно дорогой флакон, купленный за гроши, где-то в дальних краях. У этой истории было множество устных редакций, и мало кто в городе не знал ее в различных (если не во всех) изводах, но это нисколько не портило удовольствие от рассказа, особенно если рассказчик был искусен. И вот сейчас именно такой услаждает слух прокуренных и пропитых упрямцев в «Чокоте», словно детям перед сном сказкой. Несмотря на только что затихшую свару, аудитория была бы ему полностью послушна, если бы не голоса, доносившиеся из-за одного столика в ресторанной части. После нескольких откашливаний и многозначительных взглядов в том направлении рассказчик все-таки решился, хоть и с тяжелым сердцем, стерпеть, так как это были какие-то англичане, может, муж с женой, которые с некоторых пор частенько заглядывали сюда на жареного карпа и рислинг. Вино они заказывали в литровых бутылках, потому что обычно засиживались подолгу. На самом деле, больше всего было слышно их переводчика, а они, похоже, лишь что-то переспрашивают, а он разъясняет. Что им до нас, думал оскорбленный рассказчик, но ничего не поделаешь, у них свои, а у нас опять-таки свои разговоры.

Теперь он, стараясь не обращать внимания на непрестанное и несносное жужжание, сразу после предупреждения, что один человек, правдолюбивый очевидец, может подтвердить каждое его слово, устремился на завоевание своей аудитории. Делал он это терпеливо, постепенно и умело, как опытный хирург. Сначала вбросил пословицу, которая ему служила проверенной риторической приманкой.

Лучше уметь, чем иметь, господа мои хорошие, эта старинная поговорка возникла далеко не случайно. Что-что? То-то! Если не знаешь, то для тебя огромное состояние не стоит ничего. Если не понимаешь, чем владеешь, что толку, что оно твое. Что, не понятно? Сейчас расскажу.

Одна женщина, местная, наша соседка, более того, моя дальняя родственница, поехала в Америку навестить брата. Не буду сейчас называть имен, и без того все мы знаем, о ком речь. Брат там живет уже много лет, богат, даже сам не может сосчитать, что имеет. Два дома, три машины, собственный завод. Поселился где-то на севере. Кажется, город называется Мемфис, или что-то в этом роде. С каких это пор Мемфис оказался на севере! Совсем наоборот, это город в южных штатах. Как? Мемфис на юге, друг. Ну, тогда не Мемфис, а Дулут. Ну да. В общем, без разницы, но у них там обычай — каждой весной распродавать ненужные вещи, а кому-то они еще вполне могут сгодиться. Субботним утром они их выносят, раскладывают на столах перед гаражом, если солнце, или внутри, в случае непогоды, и кому что понравится, пожалуйста, торгуйся. И вот идет она, присматривается, больше для прогулки, чем ради покупок, как в одном месте замечает красивый набор для косметики, а в нем — прелестный флакончик для духов. И тут же она начинает возле него крутиться. Вот это может подойти для нашего господина Геды, промелькнуло у нее в голове, но и она вздрогнула при мысли, что у нее не хватит денег для такой покупки, ведь никто не знает, сколько они за это попросят. Подходит, отходит, рассматривает, трогает. Я никак не могу это упустить, подбадривает сама себя, даже если придется занять огромные деньги. Глаз не сводит с этой зеленоватой бутылочки с золотыми узорами, или какие они там были. Почем эта вещица, отважилась она, наконец, спросить хозяина, а голос у нее просто-таки срывается от ужаса. Которая, любезно спрашивает он. Она показывает. Это идет в комплекте, а весь набор продается за доллар. Один доллар? Да, да, отвечает продавец, один доллар. Она протягивает купюру, просто чтобы проверить, не подшучивает ли он над ней. Человек берет, благодарит и упаковывает набор. Она поспешно хватает покупку и бросается наутек. Оборачивается, пока удирает по улице, боится, что человек одумается и поймет, насколько прогадал. Он ей любезно машет. Боже, или сумасшедший, или хороший, спрашивает она себя, но несется, ничто ее не остановит. Еле дождалась, пока не вернулась домой, в наши края, чтобы передать флакончик тому, кому он предназначался.

Сразу по возвращении, уже на следующий день, постучалась она в его дверь. Вот, пожалуйста, возьмите, у меня для вас небольшой подарок из Америки. Вынула флакончик и поставила перед ним на стол. Только он его увидел, кровь замерла в жилах. Побледнел, остолбенел, уставился на бутылочку, не может до нее дотронуться, едва дышит. Руки задрожали, и теплые мурашки побежали по всему телу. Чего это он так растекся, спрашивает кто-то, очевидно, из тех, кто не знаком с тайным очарованием коллекционерской дрожи. Ничего, не перебивай, злятся посвященные в это удовольствие. И? Нет, правда, что это с ним такое приключилось, завопил первый, теперь уже из упрямства. Рассказчику не до ссоры, он старается ее не допустить. Сейчас расскажу, немного терпения. И вот так впился он взглядом во флакончик, а женщина уж немного расстроилась. Вдруг он обиделся. Возьмите, говорит, прошу вас, это лично для вас куплено, мне это не нужно. Как только он набрал немного воздуха, тут же предложил заплатить за бутылочку большие деньги. Об этом не может быть и речи, вы что! Если б вы только знали, как мало денег на это потрачено, стыдно даже сказать. Не беспокойтесь, она досталась мне даром. Мне будет очень приятно, если она сгодится вам в коллекцию. И ушла, довольная, что ее дар так прекрасно принят. Он же — изумлении и неверии. Спрашивает себя, не сон ли это.

Оказалось, друзья мои, что этот крошечный бутылёк стоит бог знает сколько. Во всем мире не найдется и двадцати таких, и у каждого свой номер. Если бы он покупал у тех, кто знает ему настоящую цену, не хватило бы и четверти всего его состояния, чтобы заплатить за ту замызганную стекляшку. Вот так, пожалуйста, за один доллар, а чтобы не было слишком дорого, вот вам и остальные фрагменты набора. С превеликим удовольствием. Теперь понятно, о чем я говорил в самом начале. Богатство — это то, что у тебя в голове, а не то, чем наполняешь бумажник. Тот несчастный человек, там, в Дулуте, понятия не имел, что он настоящий миллиардер. Не смог оценить, что имеет, вот оно ему пользы и не принесло. Опять же, честно говоря, и мы ничуть не лучше. Кому бы из нас пришло в голову рыскать по помойкам, искать флакончики для духов, если бы он нас не надоумил. Вот теперь, думаю, все мы видим, что для нас этот человек значит. Достаточно, чтобы один из нас мог оценить, чем стоит владеть.

Историю он завершил явно довольный, ведь во время рассказа его практически не перебивали, и все текло почти гладко. Ну, разве что та небольшая промашка, по поводу американского Севера и Юга, но это произошло из-за несносной болтовни, доносящейся из ресторана и не прекращавшейся ни на минуту. Словно мы говорили дуэтом, пожаловался он, завершая свой рассказ и указывая на тот столик. Рта не закрывал, пока я говорил, а сейчас молчит как рыба. На самом деле он все уже простил, так как чувствовал себя победителем. Тот факт, что сидевшие рядом слушали его молча, наполнял его чувством превосходства, несмотря на то, что взгляды сердитых любителей пива ничуть не подобрели, а количество бодрствующих пьяниц за время рассказа было совсем незначительным. Ничто так не озаряет лицо рассказчика, как молчание слушателей, и не важно, чем оно вызвано. Если бы наш рассказчик знал английский и мог следить за разговором в соседнем помещении, радости бы у него поубавилось. Возможно, в первую минуту ему и польстил бы тот факт, что кто-то переводит каждое его слово, однако удовольствие улетучилось бы после осознания того, что от вдохновенного монолога остались лишь жалкие клочки и обрывки, ибо несчастный переводчик спотыкался о его остроты, а, поспешая за поворотами его рассказа, терял дыхание и слова. Но у него и вовсе потемнело бы в глазах, доведись ему понять англичанина (вскоре мы узнаем, что зовут его Томас Рэндалл), который в конце довольно легкомысленно заметил, что рассказ — чистейшей воды выдумка. Во всем этом нет ни крупицы правды, сказал он. Одна лишь бессмыслица и глупости. Переводчик на это дернулся, как если бы его разбудили на час раньше, чем нужно, но промолчал. Дама, меж тем, укоризненно спросила, почему он так думает. Потому что рассказывают по памяти, не подкрепляя никакими конкретными данными, наивно, как невежды, вот почему, отрезал он. Во-первых, даже малому ребенку ясно, что о таких редких каталогизированных вещах во всем мире точно известно, где они находятся. Кроме того, хотел бы я посмотреть на того американца, который такую вещь продает на гаражной распродаже. Чем меньше городок, тем это более невероятно, — резко оборвал он ее замечание, — а дело было, согласно рассказу, в каком-то захолустном городке. Они тут по своим глухим провинциальным местечкам как раз и воображают, что их неграмотные бабки держали только драгоценности по сучковатым ларям и шкафам. Для них антиквариат — все то, что не куплено накануне в ближайшем супермаркете. Они старые пеленки носят экспертам на оценку, перед тем как выкинуть, что уж говорить о продаже чего-то подобного за доллар. Чушь! Молодой Дошен, их переводчик, проводник, а отчасти и гостеприимный хозяин, да и неофициальный советник в исследованиях, в тот момент был не в состоянии осуществлять посредничество, потому что все еще пребывал в лингвистических сомнениях. Недовольный своим переводом ничуть не меньше, чем рассказчик его бормотанием, он теперь глубоко погрузился в себя, пытаясь сообразить, как можно было перевести смешное слово «бутылёк», чтобы не говорить «маленькая бутылка», как он сказал чуть раньше. Голос дамы прервал его лингвистические раздумья. Том, окликнула она своего мужа, с тех пор как мы приехали в эту страну, ты обо всем, что слышишь, говоришь, что это неправда. Ты это осознаешь? Ошибаешься, я говорю только о таких причудливых и невероятных историях, которые… Которые, как ты, перебила она. Что как я? И ты причудливый, задирает она его, причудливый и невероятный, господин доктор. Он ничего не успел на это ответить, потому что, как только открыл рот, чтобы что-то вымолвить, она наклонилась и накрыла его губы долгим поцелуем. Когда он перевел дух, то сказал почти мрачно: после такого поцелуя нельзя садиться за руль. Это должно было прозвучать как своего рода острота. Что настолько высок в нем процент рислинга, молодой переводчик поспешил показать, что понял шутку, и чтобы немного разрядить атмосферу, неуклюже засмеялся. Насколько мне известно, молодой человек, ты не за рулем, сказала дама, выгнула к нему шею и закрыла его улыбку губами, прежде чем он успел отдернуть голову. Супруг небрежно махнул официанту — принести счет. Затем жена выцедила остатки вина из своего и его бокалов. Ассистент продолжал улыбаться, хотя и довольно кисло, видимо, от вкуса рислинга в подаренном ему поцелуе.

Томас, говорит дама, собирая свои вещи перед уходом из ресторана. Знаешь ли, в чем, по моему мнению, основная разница между мной и тобой? Конечно, милая, знаю, и это не только твое мнение, я сказал бы, что это совершенно очевидно. Нет, я имею в виду те духовные различия, которые не заметны невооруженным глазом. Это ты нам сейчас и объяснишь, как мне кажется, мямлит он. В том, продолжает дама серьезно, что я такие истории воспринимаю как предположение, предчувствие, а иногда даже как объяснение, а для тебя они всего лишь неправда и ничего более. Нет, дорогая, что касается этого, разница между нами гораздо проще. Ты не в состоянии распознать, что есть истина, а что «бла-бла-бла», а я могу, вот и все. Этот рассказ, видишь ли, просто плохо склепанная конструкция, но ты можешь воспринимать ее, как тебе угодно.

Мы можем об этом расспросить господина Гедеона лично, вспомнил ассистент Дошен, и чтобы немного сгладить супружеские разногласия, быстренько начал листать календарь и напоминать об их встречах. Вот, в следующий вторник мы у них. Обо всем уже договорились. У нас будет возможность узнать из первых рук, что из всего этого правда. Да-да, пора за работу, хватит развлечений, быстро проговорил господин Рэндалл, пошли спать. Ну, я-то как раз могу распознать, внезапно сообщила его жена, пребывая в отличном расположении духа. Взять, например, тебя. Ты чистейшая истина, это мне ясно, вот только мне бы больше хотелось, чтобы ты был «бла-бла-бла». Затем приподнялась на цыпочки, в попытке и эту свою шутку подтвердить поцелуем, но на этот раз безуспешно. Он уже двинулся с места и пробирался через опустевший ресторан к выходу, ничуть не обращая внимания ни на ее слова, ни на ее жест. Смотри-ка, мы, похоже, последние, настоящие ночные пташки, удивился Дошен, только чтобы составить ей компанию, а затем перевел это официанту, как своего рода извинение. В любое время, тот профессионально склонился в поклоне. Добро пожаловать.

Пока господин Рэндалл открывал машину, на которую с яркого уличного фонаря прямо-таки сыпались какие-то крупные дохлые насекомые, наверняка с сожженными крылышками, и барабанили по капоту, как первые редкие капли дождя, предвещающие ливень, Дошен осматривал уснувший городок, будто хотел разгадать, какие чудовища и скорпионы дразнят людей в их теплых и влажных снах довольно душной ночью. Затем вдалеке он разглядел светящиеся окна. Думаю, это дом, в котором находится та самая знаменитая коллекция, он протянул руку вдоль улицы, вверх к Эшиковачской дороге. Давайте посмотрим, как дом выглядит ночью. Всего лишь бросим взгляд. Сейчас не очень темно. Если понадобится, осветим его фарами. Просто посмотрим, смиренно упрашивала госпожа Рэндалл, как хорошая девочка. Чтобы слегка обнюхать его вблизи. Откуда знать, может, дом пахнет снаружи. Как нам быстрее туда добраться, с готовностью спросил переводчика до того момента ее надутый супруг, убрал спинку сидения, чтобы тому было легче забраться в машину, затем быстро перебежал на другую сторону, открыл перед женой дверцу, как настоящий кавалер, галантно подождал, пока она усядется, а затем ловко уселся за руль. Тесс, подшучивал он над ней, пока заводил машину, только, пожалуйста, не вздумай случайно запеть серенаду под окнами, поздно уже, людей переполошишь. Да еще и когда услышат песню на английском, подумают, что это союзники высадились на их скромной пристани. Надеюсь, ты по дороге не заснешь, весело бросил он Дошену, легонько погладил жену по шее и по волосам, а затем дал газ. Тесса Рэндалл хохотала.

За ними нелегко поспеть. В каждой фразе разное настроение, да и отношение тоже, думал Дошен, пока машина взбиралась на холм. Никак мне не удается предугадать их следующий шаг, поделился он со своей девушкой этим ночным опытом и наблюдением на следующий день, из-за новых обязанностей он теперь виделся с ней нерегулярно. Я всегда должен быть начеку, как можно меньше выказывать удивление, чтобы не сразу стало заметно, насколько я туземный житель. Все, чего можно ожидать, как обыкновенное, даже логичное, свободно отбрасывай. С ними не так. Наши привычки, порядок, форма, все это их занимает в последнюю очередь. Вот только если кто-то вдруг решит, что они по нашим меркам эксцентричные вертопрахи, как я думал поначалу, тот очень серьезно ошибется. Этим заблуждением я уже переболел, как нашей родной болезнью скорейшей ликвидации всего, что не похоже на нас. Это дань нашей апатичной, доместицированной [3] (этот англицизм я сам придумал) лености. Они — просто две свободные личности, а этот тип людей нам совершенно незнаком. Для нас свобода — всего лишь поэтическая фигура речи. Нигде в мире столько о ней не болтают и настолько мало о ней знают. Но как только мы замечаем в жизни нечто подобное, то тут же начинаем защищаться, нападать или бежим сломя голову. Ничто нас не пугает так сильно, как свободный человек, чьи поступки невозможно предугадать. Единственное проявление свободы, которое нам хотя бы до какой-то степени знакомо, это насмешка. Мы без зазрения совести высмеиваем и кривим рот на все, что превосходит наше разумение, и таким образом отгоняем собственный страх. Обманчиво всесильные, на легких крыльях издевки, мы не видим дальше своего носа, но чувствуем себя свободными. И так теряем чувство реальности. Из-за нашей трескотни не слышно ни одного настоящего голоса… Кто знает, что еще мог бы он ей сказать на эту тему, если бы в тот момент, прямо посреди сей глубокой мысли, Томас Рэндалл не прервал его вопросом, куда ехать дальше, так как они очутились на каком-то перекрестке. Мне кажется, мы уже совсем рядом, бегло взглянув на окрестности, ответил переводчик, еще чуть-чуть вперед. Окна огромного старинного особняка семьи Волни больше не горели, но Дошен узнал его и в темноте, хотя бывал там всего два-три раза в жизни. Даже если бы и не искали специально, обязательно, проезжая мимо, обратили бы внимание на массивные ворота, украшенные чугунным литьем, и гипсовые украшения вокруг продолговатых окон. Даже среди хорошо сохранившихся старинных фасадов на той улице дом бросался в глаза какой-то своей гордой простотой.

3

Одомашненной.

Много лет спустя Дошену попадется в руки книга Тессы Рэндалл «Стены из пепла» (Ramparts of Ashes), в которой он найдет и вдохновенное описание ее впечатлений во время того ночного визита. В третьей главе, которая носит название «Дом ароматов», первая из четырех обозначенных римскими цифрами частей содержит такие строки: Убежище — первое слово, которое приходит в голову, когда останавливаешься напротив этого смиренного, пожилого, но хорошо сохранившегося дома. Тотчас захочется поспешить внутрь, как мы спешим в укрытие от внезапного ливня. Его надежный вид не отталкивает грубостью и жесткостью, ведь в его конструкции все соразмерно. По-отцовски мужественная строгость в симметрии фасада, смягченная каким-то окутывающим его материнским приятным спокойствием, дающим защиту. Впечатляющий вид, но его никоим образом нельзя поставить в один ряд с тем нагромождением мрачных строений, похожих на замки, своды которых чаще всего внушают страх, что днем, что ночью, потому что мы представляем, как в них гнездятся вампиры. Еще больший ужас охватывает при виде нижних этажей и подвалов, кажущихся мрачными пыточными застенками для детоубийц, откуда в любой момент могут вырваться крики, вопли и мольбы о помощи. Нет, это простой дом, внушающий чувство защищенности. Спокойное, серьезное, но очень уютное убежище. Добрый сторож семейных дат, желаний, вины и раскаяния. Может быть, вот так, в темноте он выглядит немного усталым и каким-то озабоченным, придавленный крышей и испещренный саблевидными тенями деревьев. Но дом все равно источает меланхоличную одержимость, словно весь он изнутри трепещет от желания угодить и защитить. Ни малейшего сходства с теми ледяными, замаскированными зеленью статусными родовыми цитаделями, пугающими своей холодностью, как некие средоточия насильственной смерти, кровосмесительной ревности и оргий безумных оккультистов. В отличие от них, этот дом пронизан доверием и чистотой, как огромные соты матки для пчел-работниц. Да, он тоже огромен и просторен, но ничем не напоминает тот тип дерзко-высокомерных строений, что воздвигаются во все времена, как оплот собственнического триумфа. Понятно, что в таких дворцах суетности все должно быть громадным, богатым и чрезмерным, ибо должно служить пьедесталом, с которого его владелец может с превосходством направить взор вниз, и свое колоссальное наслаждение подпитать картиной, где обычное человеческое существо рядом с крепостными стенами будет чувствовать себя ничтожнее муравья. О, насколько этот дом отличается от любой такой бесчеловечной идеи! Именно его гуманные масштабы лучше всего говорят о каких-то давних, может быть, идеализированных временах его возникновения, когда люди считали чувство меры и вкус этической нормой. И сейчас, остановившись перед ним, чувствуешь, как он просто вас окликает, тепло и дружески. В этом его по-старинному изысканном облике, в сдержанном, струящемся из него тепле необходимо искать причины того, что даже самый неотесаный прохожий, встав перед ним, умолкает, а если уж и будет вынужден заговорить, то сделает это сдержанно, как бы стараясь не нарушить своим громким голосом равномерное дыхание, или не оскорбить нежный слух людей, находящихся за его стенами. И даже абсолютно невнимательный человек тут же по каким-то признакам понимает, что в таком доме может обитать только бархатно мягкая доброта, окутанная тишиной, как в коконе шелкопряда. Может быть, она пробивается изнутри, как уведомление, сквозь его огромные окна, кажущиеся широкой улыбкой на фасадном лице. Это не те, обычно укутанные плющом маленькие проемы, стеклянные панели которых грозным блеском предупреждают, что из-за них за вами наблюдает болезненно горящее око какой-нибудь нездоровой особы. Нет, это настоящие широкие окна, обрамленные изящно обработанным деревом, симметрично расположенные по всему фасаду, как будто они висят на стене в барочных гипсовых рамах. Глядя через них внутрь, нельзя не воображать, насколько удобными должны быть светлые просторные покои, наполненные удобной мебелью и изумительными картинами. Внезапно тебе покажется, что ты уже там, по ту сторону стен. Сидишь за прочным, массивным столом натурального цвета старого дерева. Перед тобой раскрыта книга под названием «Все обо всем», именно та, за которой ты годами безуспешно гонялся. Прислушиваешься к шороху добрых домашних духов, вьющихся вокруг, тебе нравится благостная мягкость их прикосновений. Книгу листаешь медленно, в боязни их распугать. Затем на тебя внезапно пахнёт каким-то ароматом. Сначала ты его совсем не можешь распознать, хотя понимаешь, что он тебе близок и дорог, а потом, с каждым последующим вдохом, все яснее осознаешь, что это аромат материнских волос. Мама, позовешь, может, только про себя, мама, и голос твой постепенно стихает в некой потаенной боязни, что этот легкий запах исчезнет. В болезненном желании провести здесь, на этом самом месте всю свою жизнь, снова тихо позовешь ее: мама, мама…