Дом на горе

«Откуда вы все так хорошо знаете?»

Устало: «Я сам написал этот труд. Взгляните на имя автора».

«Но сколько вам лет? Ведь вы еще не проходили «Маленькие трагедии»!

Скромно: «Лермонтов написал поэму «Демон» в четырнадцать лет. Да и Моцарт в эти годы создал ряд великих произведений».

«Уж не хотите ли вы сказать, что вы тоже гений?»

Спокойно: «Нет. Я лишь предлагаю нужную вам книгу».

— Друзья, — сказал я на срочном заседании братства. — Есть ценное предложение.

— Какое? — спросила Санька. — Опять добрый поступок?

— В нашей кассе почти четыре рубля. Плюс пять рублей личного капитала Голубовского. Я предлагаю на эту сумму купить Лялечке весенних цветов. На рынке уже есть розы.

Молчание.

— Вообще-то… — говорит Санька. — Это было бы клево.

Лупатов молчит.

— А почему розы? — недовольно говорит Голубовский. — Можно чего-нибудь и подешевле. Розы по два с полтиной штука.

— Как раз три.

Снова молчание.

— Давайте голосовать, — предлагаю я. — Кто за розы?

Девочки и я поднимаем руки.

— Кто против? Нет. Двое воздержались. Значит, придется покупать… Или как? — Я неуверенно смотрю на Лупатова.

— Что вылупился? — говорит он сухо. — Розы ваши меня не касаются. Поважней есть вопросы. Сегодня прием нового члена. Эй, Вдовиченко!

Топтавшийся вдали Вдовиченко неуверенно приближается к нам.

— Становись сюда, — говорит Лупатов, прокашливается. — Вдовиченко… Вдовиченко Владимир, ты присутствуешь на заседании «Братства независимых». Пока нас пятеро, но скоро будет в десять раз больше. Тебе предлагается вступить в братство. Суханов, расскажи о наших задачах.

Я сделал паузу для важности, а потом начал:

— Главная наша цель быть независимыми. Ни от кого не зависеть. Мы не признаем авторитетов, стараемся разобраться во всем сами. Мы поддерживаем друг друга, у нас все общее. Каждого брата защищают другие. Сейчас идет разработка Кодекса братства, после чего будет даваться клятва с подписью кровью…

После недолгого молчания Лупатов спросил:

— Ну что, вступаешь?

Вдовиченко опустил голову.

— Каждый делает посильные взносы, — добавил Голубовский. — Вступительный взнос два рубля.

— Обойдемся без взносов, — сказал Лупатов. — Так что, Вдовиченко?

— Я… — промямлил тот. — Я не могу…

— Да ты что? — изумился Голубовский. — Это большая честь, старик!

Вдовиченко тоскливо уставился в тускнеющую даль.

— Может, ты крови боишься? — тихо спросила Рая. — Но ведь пока мы не будем…

— Или Калошу? — презрительно сказал Лупатов.

— Да нет… — Вдовиченко совсем поник. — Я не могу…

— Упрашивать не станем, — медленно произнес Лупатов. — Уматывай. И не рассчитывай больше на мою защиту.

Вдовиченко продолжал стоять. По щекам его потекли слезы, он принялся поспешно вытирать их рукой.

— Уматывай! — яростно крикнул Лупатов.

Вдовиченко повернулся и, сгорбившись, пошел прочь. Все молчали.

— Не будет ему житья, — сказала Санька.

Снова молчанье.

— И последнее, — сказал Лупатов. Он вытащил из кармана листок бумаги. — Послание от Калоши. Найдено утром в моей тумбочке. Читаю: «ПРИГОВОР. Всем вам будет хана! Приговариваются. Лупатов — к смертной казни. Голубовский к штрафу в 50 рублей. Суханов — к штрафу в 50 рублей. Если не положите штраф через три дня за портрет Ньютона в физкабинете, будете есть дерьмо при всех в столовой. Всем вам хана! Мстители».

Опять молчание. Голубовский бормочет растерянно:

— Где же я возьму пятьдесят рублей?

Лебеди продолжали ночной полет. В стороне пронесся огромный лайнер, украшенный ровной строчкой иллюминаторов. Чуть раньше пилот лайнера заметил слабые черточки на экране радара. «Прямо по курсу, — сказал он, — Что бы это могло быть?» Они запросили землю. «Тоже видим, — ответили оттуда. — Предмет не опознан, временно измените курс. Попытайтесь сделать фотографию». Лайнер уклонился и направил в темноту окуляр ночного объектива. Щелкнули аппараты, выхватив из несущейся ночи встречный объект. Через несколько минут перед пилотами лежала влажная глянцевая карточка. — «Что там?» — спросил первый пилот. «Похоже, птицы», — с недоумением ответил второй. «Какие птицы на высоте в десять тысяч метров?» — «Не знаю, пять птиц». — «Но они шли на нас со скоростью вдвое большей, чем мы!» — «Но это птицы! — настаивал второй пилот. — Смотри, вот крылья, вот шея, клюв». — «Чепуха какая-то, — сказал первый пилот, — никто нам с тобой не поверит».

Вытянув шеи, лебеди стремительно поглощали пространство, оставляя за собой пятиструйный светящийся след.

Я боюсь. Я настоящий трус. Я всегда и всего боялся. Я не умею драться, а когда меня били, я только закрывался руками. Правда, это было всего два раза. Я умею избежать драки. Я не вступаю в пререкания, не распаляю противника. Нет, я не унижаюсь перед тем, кто меня обижает, я стараюсь с достоинством остановить ссору. Драться бессмысленно. И я не сказал самого главного. Я не умею бить. Мне не хочется бить. Словом, я не борец. Но неужели я трус?

Прошло три дня, и я очень боялся. Боялся и Голубовский, боялись девчонки. Один Лупатов, приговоренный к смертной казни, ничего не боится. Он даже подошел к Калошину и спросил: «А как, через повешение или расстрел?» Калошин ничего не ответил и засвистел.

В обед на моем столе я нашел записку: «Даем пять дней отсрочки. Новый штраф — 55 рублей». Я почему-то обрадовался. Пять дней. По крайней мере пять дней можно ни о чем не думать. Сегодня тринадцатое апреля. Значит, я еще смогу пойти на концерт, значит я услышу, как она играет. Семнадцатого воскресенье. Надо что-то придумать, чтобы вырваться на два часа.

В субботу у нас была дискотека.

Ко мне внезапно подошла Стеша Китаева и пригласила танцевать. У нас не принято, чтоб приглашали девчонки, и я почувствовал себя неудобно. Тем более что Китаева выше меня ростом.

— Давай по-старому, — сказала она и крепко ухватила меня за талию.

Я неуклюже двигался, кося глазами то в одну, то в другую сторону. Китаева смотрела на меня ясным простодушным взором.

— Митя, а почему тебя прозвали Царевичем?

— Не знаю… — промямлил я. — Сказал кто-то Дмитрий Царевич, вот и пошло.