Дом на улице Гоголя

Сергей ходил вокруг пепелища, не мог мысли собрать. Всё в прошлом: нет больше дома, и мама умерла. Наташе запретил приезжать — не уберёг дом, вина давила.

Поддержала Юля Мунц — она уже три года, как жила в Митяеве. Сначала подолгу гостила у отца Георгия, потом купила обычный деревенский дом и всерьёз обосновалась в «Крыжополе».

— Не могу я одно и то же талдычить про Платонова по разным университетам, — объясняла своё решение остаться в российской глубинке. — Всё, что я сумела сделать, сделала при Гере, без него ничего не могу. А в Митяеве я нужна. Думаешь, если я не обладаю специальными знаниями, так и толку от меня мало? Ошибаешься, Серёга. — Она по-прежнему звала его, совсем уже седого, Серёгой. — Загадки времени одними научными вопросами не исчерпываются. К тому же меня там Ульяной зовут. Раньше меня так один Герман называл — ещё с Алтая, потом — никто, теперь вот — митяевские.

— Хочешь, я тоже Ульяной тебя буду звать? — предложил Сергей.

— Нет! — засмеялась. — Для тебя и для Наташи пусть остаётся Юля. Это митяевское имя — Ульяна. Там у меня жизнь другая.

В Митяеве, в доме, в котором раньше жил Александр Николаевич Пастухов, Юрчик — отец Георгий — организовал что-то вроде странноприимного дома, для тех странников, что бродят не только по пространству, но и по времени. Тоненькой струйкой, два-три человека в год, туда стекались странные люди с надеждой, что им помогут вернуться в настоящую жизнь.

— Каким же образом они узнают про вас? — недоумевал Сергей, когда, наезжая в Загряжск и, останавливаясь, разумеется, на улице Гоголя, Юлия рассказывала ему про своё житьё-бытьё.

— Это, наверное, самое загадочное в митяевской истории, — задумчиво отвечала Юлия. — Говорят, что кто-то посоветовал, кто-то направил, а кто именно — вспомнить не могут. Конечно, большинство наших странничков намедни с надысь путают, иные и фамилии своей не помнят, но всё же чтобы ни один человек не знал, кто ему сказал про Митяево — в этом, согласись, ощущается какая-то тайна.

— И всем беспамятным получается помочь?

— О, нет, далеко не всем. Есть такие, которые начали что-то вспоминать, случаются отдельные истории, просто потрясающие, когда человек будто просыпается, и сразу же вспоминает о себе всё. Но это, скорее, исключение. К сожалению, в основном, наши странички перемещаются в Чёрную Речку. Никакого отношения к дуэли Пушкина наша Чёрная Речка, как ты понимаешь, не имеет, но согласись, что-то трудноопределимо-знаковое в этом есть. Заброшенная деревня, в пару десятков домов, наши спонсоры выкупили её, там поселяются странники. Крыша над головой, возможность обеспечить себе пропитание. Волонтёры наезжают, учат обращаться со скотиной, завозят посевной материал, обучают элементарной агрономии. Да толку от этих стараний немного: наши чернореченские тут же всё забывают. А если кто-то из них начнёт оживать, сразу уходит — искать свою родню, свой дом. Но делать из Чёрной Речки интернат для инвалидов времени отец Георгий не собирается, и правильно поступает: пусть и пропадает большая часть семян, но что-то же взрастает. Чёрная Речка — не дом скорби на свежем воздухе, там люди не доживают свой век, а живут и приходят в себя, слишком медленно, не все, но приходят в себя. Мы далеко не в полной мере владеем методикой, разработанной Пастуховым. Дело в том, что в записях Александра Николаевича много лакун. То ли он намеренно их оставлял, то ли не все его бумаги у нас. Но, знаешь, Серёга, недавно появилась надежда на расширение наших возможностей. Пришёл к нам странник — бомж бомжом, грязный, вшивый, вонючий. Провели санобработку, как положено, уложили под блокиратор — не спит, бормочет. Ночь бормочет, вторую бормочет. Отец Георгий на третью ночь ему уже по максимальному режиму блокировку зарядил — бормочет. И тут отец Георгий говорит: «А попробуем-ка мы вот так», и уставил новый, неизвестный мне, режим воздействия. Говорит страннику: «Называйте код», и тот начал выдавать цифры, много цифр, а потом взглядом прояснился, спрашивает: «Кто вы, товарищи?». Это он, получается, ещё во времена «товарищей» из реальности выпал. «Вы работали на профессора Прошкина? » — спрашивает отец Георгий. «Да, я на него работаю», — отвечает. «Работали, — поправляет отец Георгий. Профессор умер более десяти лет назад. На дворе сейчас две тысячи шестой год». Странник дико повращал глазами и спрашивает голосом, от которого у меня всегда идёт мороз по коже — мы уже не раз слышали такую тоску, неподъёмную, неземную какую-то: «Кто я?». «Вы всё вспомните», — отвечает отец Георгий.

Живёт сейчас в Чёрной Речке, за кроликами ухаживает, очень ответственный товарищ. Время от времени отец Георгий привозит его к нам, проводит сеансы. Странник уже вспомнил имя-фамилию, вспомнил, что жил в Москве, даже адрес точный знает, но домой почему-то не спешит. Я спросила у отца Георгия: «Что за код вы велели ему назвать? И почему вам пришло в голову, что этот странник работал на Прошкина?». Он говорит: «Я узнал его руки, и узнал сведённую татуировку возле большого пальца. Конечно, я до конца не был уверен, что это тот самый человек, который по заданию Прошкина вытянул из меня сведения о том, что Юля поехала к Пастухову, что и Герман туда направился. Вот, спросил, и получил ответ. А код... Подозревал, что должна существовать какая-то кодировка, замыкающая его сознание».

Юлия нередко приезжала из своего Митяева — уставшая, иногда даже измученная, приезжала, чтобы набираться сил на улице Гоголя. Как-то вечером, сидя с ней на крыльце, Сергей насмелился:

— Юль, скажи, а как у Наташи с графом? Ты— то наверняка знаешь, что там у них на самом деле.

— Знаю: на самом деле у них семья,— усмехнулась Юлия.

У Сергея выпал дубовый лист, который он вертел в руке. Юлия проследила за листом, пока он благополучно не улёгся на землю, потом сказала:

— Понимаю, тебе хотелось бы услышать, что они с Владимиром Николаевичем обитают в разных половинах особняка, встречаются только за завтраком, он чмокает Наташу в щёчку, она мило улыбается, и этим их интимная жизнь ограничивается. Но это не так, Серёга. Или вот ещё неплохой вариант: она терпит своего графа ради детей. Ради детей Наташка, действительно, на многое способна. Наверняка ведь знаешь, как она два года сына выхаживала...

— Нет, не знаю, — насупился Сергей.

— Ты вообще в курсе, что Серёжа, тёзка твой, долго и тяжело болел?!

— Когда мы решили больше не расставаться, у Наташи заболел сын. Из-за этого она к мужу вернулась. И начались наши сентябри. О том, что с Серёжей всё нехорошо, Наташа мне не говорила.

— Интересное дело! Она два с лишним года от сына не отходила, только когда к тебе ездила, оставляла вместо себя сиделку, а так всё сама. А с тобой про свою беду, получается, молчала.

— Получается, так, — совсем сник Сергей.

— Кажется, я догадываюсь, в чём дело: она, видимо, считала, что если будет рассказывать тебе о своих внутрисемейных делах, это уже измена в квадрате.

— Но если у Наташи с мужем всё по— настоящему, какое место занимаю я? Я нужен в качестве приложения к дому — для полноты ностальгических переживаний?

— Ох, Серёга, спроси чего полегче. С мужем у них всё по-настоящему. А ты... Делала же Наталья попытку расстаться с тобой. И начала угасать. Владимир Николаевич возил жену по самым дорогим клиникам, медицинским светилам показывал — все только руками разводили. Уж он и в горную Швейцарию свою Натали, и на яхте по океану — чахнет женщина, и всё тут. Тогда-то Владимир Николаевич и предложил Наташке поехать к тебе. Заметь, не она об этом заговорила — Батурлин сам к любовнику жену отправил. И что ты думаешь? — забегала наша графинюшка. На следующий же день вышла с мужем на прогулку, а то ведь почти не поднималась уже. Вот, что это такое? Если не любовь, то я не знаю, что же тогда любовь.

— Боюсь, что это не любовь, а жалость, невыносимая жалость, которая ни жить, ни дышать ей не даёт. Юль, прошу тебя, постарайся убедить Наташу, что я не пропаду без неё. У твоего Платонова мне попадалось что-то в том духе, что не обязательно иметь любимого человека возле себя, если он стал постоянным жителем твоего сердца. Наташа стала для меня таким человеком, так что я не пропаду. Скажи, пусть живёт спокойно со своим графом.

— Вот и Гера — постоянный житель моего сердца. Но, знаешь, Серёга, чего я больше всего хочу? — увидеть его живого. Ничего другого на этом свете я так не хочу. Пусть бы в толпе промелькнул, но не во сне, а наяву. — Юлия заплакала, потом всхлипывая и вытирая слёзы, сказала: — Неужели ты, действительно, по доброй воле можешь отказаться от такой роскоши, как ваши сентябри? И не жалость это, не жалость. Знаешь, как она волнуется перед поездками сюда? — звонит мне, просит съездить на разведку в Загряжск, выведать, ждёшь ли ты её по-прежнему.

— Если это не жалость, тогда, болезнь. Не укладывается у меня в голове: как это так, чтобы она и мужа любила, и меня.

— Вот у нас всегда так: если что-то не укладывается в голове, значит, это что-то — патология. А, может быть, просто голову надо расширить, и всё уложится.

Помолчали.

— Хорошо здесь. Дубами пахнет, трава у дома. И неба много. Ах, Серёга, какое небо было у нас с Герой на Алтае!

— Герасим рассказывал про звёздный купол. — Сергей ещё не сумел переварить известие, что у его любимой, оказывается, замечательные отношения с мужем, но сделал над собой усилие и включился в разговор — он касался Герасима.

— А про лося он тебе рассказывал?

— Нет, про лося я, вроде бы, от него не слышал.

— Так слушай от меня. На Алтае я постепенно начала избавляться от страха перед Прошкиным. Мы находились далеко от него, но дело заключалось не только в этом. Купол, тот самый звёздный купол, про который тебе говорил Гера. Под ним не нужно было понимать, само пришло: Прошкин — не самая существенная деталь в нашей с Герой истории. Взаимоотношение со своим звёздным человеком — вот, что, действительно, важно. В каком-то смысле звёзды находятся внутри каждого из нас — мы с Герой так чувствовали на Алтае. Может быть, Кант это тоже понял, и поэтому объединил в одном флаконе звёздное небо и нравственный закон. Вселенная раскрывается внутри человека, а нравственный закон изнутри проецируется на Вселенную. Нет, почувствовать это проще, чем объяснить.