Дом последней надежды
Шрифт:
Не отпускать же его одного, в самом-то деле.
Он ведь, как уверяет, в глаза глядя, издали смотреть не станет. Полезет в город… герой, чтоб его…
— Если о себе не думаешь, то хотя бы людей своих пожалей. Они за тобой пойдут. А вот вернутся ли…
А зубами он скрипеть умеет знатно.
Не бережет.
А зря, тут со стоматологами плоховато… но тон, кажется, я правильный нашла. И преодолев чужой страх — нелегкое это дело — шагнула к нему.
Положила руку на плечо.
Улыбнулась.
Робко так… я слабая маленькая женщина. Капризная, правда, но ведь женщинам простительно.
— Спроси у ворон, стоит ли туда соваться?
— Там птиц нет.
— Почему?
Он вздыхает. Тяжко так… а что он думал? Если уж полез в женихи, то пора привыкать. Характер у нас дурной, не испорченный местными веяниями. А где порченный, там я поправлю.
— И птиц нет, и иной… живности. Из того, что и вправду живо… ты говоришь, что не собираешься пока лезть в развалины, — я говорила тихо и спокойно, и в глаза смотрела.
Светлые.
…не небо грозовое, скорее старый снег на крыле скалы. И камень просвечивает сквозь драное покрывало…
— Но рано или поздно вам придется. Ты это понимаешь. Я понимаю. И они вот… они верят тебе…
Его люди держались в стороне.
У костров.
Не то, чтобы им было холодно, но живое пламя — хорошая защита. И до ночи еще далеко, но днями туманными, серыми, как нынешний, ночи не ждут.
И выглянули из щелей мелкие духи.
Шныряют крысами по рынку.
Прилипают к теням и подошвам, а там и в дом немудрено занести. Бывает так, прогуляется хозяйка дурным днем на рынок, не послушает советов или, может, как у меня, нужда случится, главное, что после той прогулки голова у нее болеть начнет.
Норов испортится.
Или в доме молоко киснуть станет, а рис горьким сделается, и даже чеснок не будет способен эту горечь перебить.
Ссоры начнутся…
…тогда-то, если найдется среди домочадцев кто разумный, позовет он жреца с курильницей и дымами, со словом, которое в свитке шелковом написано и произнесено вслух быть не может, но одного свитка этого хватит, чтобы зло отвести…
…чуть позже выглянут и иные, куда более опасные твари.
Где-то еще обретается древняя паучиха, выходит на охоту, а может, и не одна, у паучих, слышала, тоже дети бывают. Правда, на счастье человеческое, случается это редко.
— Мои люди знают, что делать.
— И это хорошо…
Спорить с мужчиной — дело дурное, а вот уговорить. Он уже позволил, он допустил саму мысль, что я могу побывать на том берегу.
— …но зачем им идти вслепую? Это чужая для вас земля. И может статься, что твоей силы будет недостаточно…
— Твой колдун…
И мальчишку сманил? Вот иродище северное! За моей спиной, между прочим…
— Мой колдун, того и гляди, сам душу отдаст. Не знаю, что там с ним происходит, но выглядит он плохо… — я высказала то, что беспокоило меня и не только меня, пусть Юкико тщательно скрывала свое беспокойство.
Привязалась.
И боялась, памятуя, чем обернулась прошлая ее любовь.
— Да и были там колдуны… ушли вместе с остальными.
— И что ты сможешь сделать?
Вероятно, ничего, поскольку я никаким боком ни воин, а уж с нежитью сражаться… дракона позвать? Сомнительно, чтобы он не слышал о проклятом городе,
и если до сих пор не счел нужным вмешаться, значит, и дальше не полезет.— Увидеть.
Я закрыла глаза.
И открыла.
Зрение раздвоилось, ночь сделалась зернистой, как на старом снимке. И в этой зернистости четко выделялись нити силы…
…оглядеться.
Мелочь.
И снова мелочь… а вот этот камушек сияет, что звезда, но тьеринга подобным фокусом не удивить. Любой мало-мальский колдун способен распознать амулет среди побрякушек.
Тогда…
Я вдохнула холодный воздух. Сила моя после посещения храма увеличилась и продолжала расти. Я же не то, чтобы научилась владеть ею, но… вот легкая горечь старой магии. А вот кофейный чужой аромат, исходящий от старых бочек, и нить его тянется к кораблям. Я иду по ней, а сопящий тьеринг следует за мной. Он ступает бесшумно, но я все равно слышу.
Сила шелестит.
Медвежий след…
…он не спешит заглядывать в гости, оборотень-Бьорни, уж не знаю, почему. Просто приходит. Иногда. Теперь я способна различить следы, которые он оставляет.
Не для меня.
Охраняет?
Наблюдает?
Я не вмешиваюсь. Они сами решат, когда придет срок, потому как в последнее время рядом с медвежьими все чаще стали появляться детские. Хорошо ли это?
…новую служанку воспитать не так легко.
Ниточка силы вьется. И добравшись до корабля, расползается по доскам. Она прячется под известковой нашлепкой, будто кто-то гнездо свил.
— Здесь, — я указываю на него пальцем, и гнездо шипит, а известняк потрескивает, выпуская огромное уродливое насекомое. Тело его бело, полупрозрачно, стоит на тончайших конечностях, которых сотня, а может и две. Массивные жвалы, наполненные синеватым ядом, щелкают… и я отступаю.
А тьеринг с нехорошим словом хватается за кинжал.
Взмах и перерубленная пополам тварь падает.
Визжит.
И пытается доползти. До меня. Я, к слову, тоже едва сдерживаюсь, чтобы не завизжать самым позорным образом. Кто-то дергает меня за рукав, и я падаю… почти падаю… в чьи-то руки, которые передают в другие руки. И передо мной смыкается строй спин, а там что-то вспыхивает.
И пахнет уже паленым.
Горько…
— Испугалась? — вежливо интересуется тьеринг.
Да. Но в жизни не признаюсь.
— Что это было…
Тварь горела синим пламенем.
— Гархвар, — тьеринг протянул руку. — Редкостная пакость. Если уж гнездо успеет свить, то ничем не выведешь, только корабль сжечь. Дерево с него слабеет, да и не оно одно… значит, говоришь, поедешь за мной?
И смотрит этак самодовольно.
Мужчина.
Что с него взять?
…а про лавку мы договорились.
И это хорошо.
Почему я просто не вернулась домой? Корабли, люди, костры и сумерки… и ощущение спокойствия, отступивших забот. Здесь я могу не думать о том, что будет дальше.
Со мной.
С домом.
С людьми…
— Твой человек возьмет Шину в жены?
— Уже, — сказал тьеринг.
Он принес шкуру морского зверя, гладкую и мягкую, а еще невероятно теплую. И расстелив ее на чурбане, остатками укрыл мои ноги.
Уже…
А нам не сказала.
Она и не должна, но все равно не слишком приятно.