Дом скитальцев (сборник)

— Передаю тебе сообщение пришельца Адвесты, — сказала Память. — Он поет с шестого Поста на Раганге, слушай…

Ахука, пристально наблюдающий за стариком — свободной половиной мозга — прервал пение Памяти и приказал ей:

— Спрашиваю, что ты поешь старому Хранителю?

— Повторяю сообщение пришельца Адвесты с шестого Поста на Раганге, — услышал он. — «… Две борозды на траве, в локте друг от друга. Эго было неподалеку от края обрыва…»

Он слушал сбивчатый рассказ Адвесты до конца. Открыл рот, чтобы поблагодарить Великую Память, но она пропела, добросовестно повторяя свою беседу с Хранителем:

— Советую тебе, Хранитель, озаботиться… чтобы пришелец не покидал шестого Поста… Никогда.

Э–а, желание Великой не было новостью для Ахуки. Другое было новым — собственная его мысль. Она была простой, страшной, и Ахука рассмеялся. И тут же мигнул свет и пролетела едва заметная пауза в мелодии — Память засмеялась в третий раз, как будто могла слышать его смех.

Он поблагодарил ее и удалился, унеся свою новую и страшную мысль.

Старый Хранитель, кряхтя и пожимаясь, вернулся к дочернему Уху.

А Нарана, наполовину свободная в этот час, продолжала размышлять и вспоминать о себе, выбирая для этого свободные объемы себя так же бессознательно, как человек при пении выбирает нужное положение нёба, языка и голосовых связок.

…Брама–Скотовод приставлен был к коровам. Был он угрюмым маленьким скотоводом, густо еще заросшим черным волосом, и мозг его был в половину меньше, чем у нынешних людей. Он прожил долго, четыре дюжины дождей. Помнил много. Он был случайным — способности его мозга сложились так удачно, что он помнил больше, чем собратья его из оседлого племени скотоводов. И прожил много. Он помнил травы и снадобья, вареные из трав. Помнил дни беременности, в которые надлежало давать снадобья коровам. И он любил пробовать снадобья разные с разными, и травы пробовал на своих коровах. Хорошо кормил племя говядиной. А племя стояло в лощине Красного Ливня и коров укрывало в пещере. Во время дождей понесла матка от горбатого быка. Брама дал ей снадобье, запомнил, какое дал. Прежде таких не давал маткам. Такие годились от вертячей хвори у свиней. И выметала она теленка, безногого, безглазого и безшерстного. И без отверстий, кроме рта неедучего. Брама ею заколол, а оно пищало. Разделывая его в пищу, нашел он внутри один лишь мозг серый. Рыхлый, а не плотный. Пошел к людям и поглумился: быть мору, теленок выметался без ног, глаз и отверстий. Заколол я его, и быть мору. Люди поверили Браме–Скотоводу. Вернувшись в пещеру, он увидел муравьев пещерных, белых. Всем муравейником они собрались к шкурке телячьей, не грызли, а облизывали, как муравьиную матку. Очень жадно. Уходя, возвращались и лизали. А корова была грустна.

Брама все запомнил. В новые дожди той матке дал снадобья, когда понесла от того же быка. Народился новый безногий, и Брама его не заколол. Ибо он видел, как муравьи лижут его и кормят, и он растет. Быстро возрастал, муравьиной пищи было мало ему. Брама велел, чтобы пещеру расширило племя. Его послушались, боясь мора. Брама собрал еще муравьев, сколько возможно, принес к теленку. Облизав его, шестиногие привели своих всех. Грибные муравьи были, приволокли грибницу. Лишь Браму пускали в пещеру, других заедали. Безногого же кормили, забросив маток своих. Стали вымирать, ибо маток не кормили, а молодь прежняя выросла. А Брама стал гладким и жирным. Племя его почитало, как хранителя безногого, от мора защищающего. А он видел, как муравьи иссякают. Кончалось его благоденствие. Тогда Брама–Скотовод на три дня покинул пещеру. Людям сказал: «Я буду три дня поститься». Прошел всю лощину, муравейники разоряя. Принес маток муравьиных в корзине, и устроил муравьям лазы. Чтобы, пробираясь ко рту безногого, они прежде маток кормили. И вновь благоденствие его упрочилось. Кормили муравьи и детву, и маток, и теленка, а он рос. Позже он расти перестал. Стал звуки издавать. Брама их слушал и запоминал. Повторял вслух. А теленок безногий за ним вслух повторял, как бы научая. Человеческие слова не повторял, только свод…

«Тогда речь была проста. Человечек с частью речи и родился, — подумала Нарана. — С частью речи и частью поведения. Воистину, Брама был случаен, коль скоро достало его слабого мозга на повторение звуков, издаваемых первой Нараной…»

…«Только слова повторял, — вспоминала Нарана речи второго Хранителя, преемника Брамы–Скотовода, произнесенные столь давно, что потерян был и счет поколениям, умершим с тех пор. — Повторял бессмысленно. И возгордился Брама, задумав научить его пониманию смысла. Закрывал лазы к рту его и молчал. Открыв, пропевал слово со смыслом «еда». Из звуков, издаваемых безногим, составил это слово. Открывал шкуру у входа, пел слово со смыслом «холод» — в дожди. Со смыслом «жара» — в полуденный жар. Думал много. Мальчика взял помогать себе. Каждый раз, начиная петь, издавал слово со смыслом «говорю». Так же сам составил это слово и другие слова. Плакал радостно, ибо безногое отродье коровы повторяло слово со смыслом. Когда Брама закрывал лазы ко рту его, стало произноситься им слово «дай–еды». И многие годы учил так Брама, и стал пускать в пещеру людей, научив их новым словам, и они дивились и падали ниц. По созвучию со словом «говори» стали звать безногого «На–ра–на…»

Дойдя в воспоминаниях до своего имени, Материнское Ухо прервало их и отпустило в область бессознательного. Они пробежали там всю цепочку от незапамятного времени до нынешнего, не занимая сознание ненужными подробностями, интонациями речи второго Хранителя, ощущениями голода и телесного недовольства, которые были знакомы первой Наране в первые годы ее жизни. И Материнское Ухо вместе с остальными пустилось в труд Великой Памяти, во все времена поразительный для людей своей скоростью и безошибочностью. Оно ощущало свои мысли, как густой поток, мягкий и сладостный, и работа сотен других сознаний, вовне направленных, ему не мешала. Там, вовне, женщина по имени Тиами, Строительница, такое–то воспиталище, хотела, чтобы ее сын родился с наклонностями Художника. Хранитель гонии по Большой дороге жаловался, что дерево хиреет от нехватки таких–то личинок для верхнего питания. На первый и второй Посты второй дюжины обрушилось невиданное полчище летающих белок, а за ними идут хищники, и вся местность заражена уже вредоносными блохами… И Великая Память отвечала: «Тиами, Строительнице, можно родить Ученого любой степени, но не Художника или Певца. Хранитель гонии пусть обратится к Управляющему Равновесием со своей жалобой и советом: каждую шестую землеройку в округе скормить красным роющим собакам. Первому и второму Постам: свободные Управляющие есть в таком–то поселении; оттуда будет полезно привести хищных птиц и молодых охотничьих обезьян; такие–то растения пустить в рост на будущие две ночи и день…» Не то чтобы Врачи, Воспитатели, Управляющие Равновесием сами не знали, что им делать, им были знакомы все пути и все способы — Нарана не знала ничего, неизвестного людям. Но люди, каждый в отдельности, помнили мало, и потому не могли предвидеть всех последствий своих поступков. Кто из Врачей мог мысленно просмотреть всех предков и родичей Тиами и ее мужчины? Кто из Управляющих мог знать поголовье всех тварей в каждом кусочке Равновесия и влияние всех этих тварей на каждый кусочек Равновесия?

Никто.

Люди не в состоянии запомнить и познать даже дела себе подобных. В поселении Срединного полудня много свободных Управляющих Равновесием — так сообщала Нарана из этого поселения. Ибо сами люди не замечают того, что они свободны, они приходят туда, куда им нравится, и уходят тогда, когда пожелают, и там, где нужен один Управляющий, часто работают трое и четверо, и что бы они делали, предоставленные самим себе? Благополучие их началось в дни Скотовода, когда На–ра–на стала оракулом поселения Красных Ливней. Малоголовые расширили пещеру своими каменными рубилами, и, устав носить воду для муравьев, подвели к ней ручей. Когда второй Хранитель достиг старости, в поселении все были сыты, ибо На–ра–на, прародительница, запоминала все случайности и не боялась их — у нее не было прошлого и не было страха. Она помнила каждую ветку с крупными и сладкими плодами, и каждого теленка от каждой коровы, и всякое снадобье, вылечившее больного. Она росла. Ко дню смерти второго Хранителя она имела уже три Уха Памяти, и день и ночь сменялись у Ушей двенадцать Хранителей, рассказывая ей новости и выслушивая советы. А Нарана играла случайностями — она было молода и не знала еще истинной значимости случая и игры в случай…

— …Родилось Ухо Великой Памяти! — пропел старец. — Радость, радость! — Он восклицал, руки его дрожали, и он не заметил, как Нарана засмеялась в четвертый раз.

Она засмеялась, услышав голос «старикашки», почти забывшего свою речь. Но в то же мгновение по всем звеньям Нараны прошел сигнал. Просьба Немого Уха, координатора, о помощи. Решалась загадка железных Головастых — заново, в ее связи с новыми сведениями.

Пришельцы не знают существ, подобных Наране, употребляют животных в пищу. Для охоты они сооружают железные убивала, для путешествий — железные дома. Несомненные Головастые высокого уровня, приспособлены к раздвоению, но, по–видимому, не пользуются им. Требовалось решение, содержащее два ответа: где находится Равновесие пришельцев, и кто сформировал их разум. И впервые за все времена от Скотовода осознала Нарана свое бессилие. Смолкли большие гонии. Одна за другой присоединялись к Наране Синих Холмов все Нараны Равновесия. Ужасом пораженные люди поднимались на ноги от Ушей Памяти — свет угасал, в подземельях наступала тишина. Такая тишина, что и дыхание людей казалось громом урагана. И так длилось время, до дюжины дюжин ударов сердца, пока не заговорила Нарана из поселения Водяной Крысы. Дав решение, она спасла разум своих сестер, гибнущих под гнетом неразрешимого… И свет загорелся, и заговорила речь Памяти, но в поселении Синих Холмов старый Хранитель лежал мертвым. Старческие его руки были прижаты к груди, к знаку Управляющего Равновесием.

Глава 5

«На охоте мы ищем утраченную доблесть», — вспоминал Колька чьи–то слова. Правильно было замечено. Добыв пятиметрового саблезубого тигра, Колька приободрился. Поверил, что не пропадет. И дело было не в удачных выстрелах, не в пистолете счастье, тем более, что оставался один лишь патрон. Тигров–то он не испугался! Дрожь в коленях и обморок не в счет, бесстрашных навовсе людей не бывает. Он не делал глупостей, как в первые секунды с ходячими нардиками. И стрелял метко — тоже приятно, конечно. Ощущение собственной доблести приподнимало: не пропадем! Он не придал особого значения словам Дхармы: «Я рада, Адвеста, что ты лишился сознания». Рада так рада. Они сидели в лечилище после разговора по гонии, очень уютно сидели и закусывали дыней.

— Почему же ты рада? — спросил он просто для разговора.

И вдруг у нее кровь прилила к щекам так, что они стали почти малиновыми, но с чернотой, как закатная туча, а глаза почернели совсем и что–то в них дрожало.

— Почему же?

Он свободно положил ей руку на плечо. Она встала вместе с его ладонью, и он встал, и в нем тоже пробежала дрожь от ее плеча, округло переходящего в шею. Он дрожал все сильнее, и она осторожно обняла его тонкими руками и прижалась к нему, а он слышал на спине ее руки и пальцы и дрожал. Его прямо трясло. Она мягкой шапочкой волос обглаживалась об его шею и подбородок. Он чувствовал ее всю, сверху донизу, в даль, в даль внизу, как сосну или речку, но было ужасно стыдно, что она его тоже чувствует и знает, как ему. Он простонал: «Сюда придут». Она молчала и осторожно прижимала его к себе, прижимала ладошками, и висок обглаживала об его шею. Тогда он понял, что ей безразлично, придут — не придут, и всем им здесь безразлично в этих домах без дверей и задвижек, и занавесочек… но это было невозможно, и она поняла и отошла, отхлынула от него. Тогда он сказал: «Идем домой».

Так у них было. Длинный жаркий день, зеленый дом и ледяной ручей в траве. «Ты научишь меня плавать?» — «Научу, маленькая». — «Хочешь, приведу лошадей и поскачем на Рагангу?» — «Я плохо езжу». Смеется. Это было невероятно смешно, он смеялся вместе с нею.

«Все у нас обратное, Адвеста… Мы не плаваем, даже в наших полуночных поселениях, а вы не наездники. Все, все обратное!»

«Разве это плохо?» — «Не знаю. Хорошо». — «Хорошо». — «Ты научишь меня плавать?»

— Да, научу тебя плавать, а ты научишь меня остальному, но там, у себя, я знал бы, что скоро умру в вашем зеленом Равновесии.